Помахал дед руками, посквернословил и место во внуковой памяти сыну своему уступил – Павлу Григорьевичу, отцу Несмелова. С ним же, с отцом, иначе обстояло дело – тот не изведал зубной муки: до Первой германской, в молодости, он гвозди зубами из досок вытаскивал, когда на спор, в задоре, а когда и по нужде – инструмента нужного не оказалось под руками, в зубах их, гвозди, и выпрямлял, а после, угодив на фронте в газовую атаку, лишился всех зубов до единого без боли – «как семечки, их выплюнул» – и ел с тех пор до самой смерти только тюрю. Но силу при этом имел недюжинную: зажав край мешковины только дёснами, он мог поднять и пронести сколько-то – тут-то уж, точно, без нужды, а на спор – куль с мукою нерасчатый.
Представил отца Несмелов и тотчас, как по заявке, будто песенку услышал, им, отцом его, исполненную… «Спой, Павел Григорьевич, спой, дорогой, не куражься…» Не куражится Павел Григорьевич, выпивши потому что, а выпивши, сговорчив Павел Григорьевич и безотказен. Ногами притопнет, руками прихлопнет и забасит, подвирая в мотиве, беззубо: «Дует ветер, гаснет свечка, баба падает с крылечка, под крыльцом сидит бабай, на бабае малахай, хай, хай, малахай, бабай, бабу принимай! Оп-па, оп-па, ломит кость с укроп-па! Матерится баба злая, не люблю, вопит, бабая: у бабая на носу – буродавка не к лицу!..»
«Чудак человек, – подумал Несмелов и глаза прищурил, чтобы пепел в них не попал, и затянулся дымом так, будто папироса одна, а охотников покурить её много. – Балаган, мать честная», – подумал Несмелов… «Павел Григорьевич, а супоросу свинью подымешь, нет ли?» – «Подыму!» – «А до мельницы её донесёшь?» – «Донесу!». И несёт через всё село свинью Павел Григорьевич. Голосит та, что мочи есть…
И подумал он, Несмелов:
«Возьму отпуск, съезжу, не собачий сын, старые уже, а умрут – поздно будет… Ну, чёрт, нормально рассудил, аж вон и крыльца сразу взмокли», – так подумал и лицо подставил ветру. Хлещет ветер снегом, но не злобно, а игриво, сопки огибая, ломится он с юга, не в меру бодрый, шаловлив. Снег, что с ветром прибыл, мягкий, липкий, под полозьями и копытами коня не скрипит, льнёт ко всему, как пух кипрейный, – быть бы ему без ветра ряндой, а при ветре он – липун; множится на всём, выживая, на лице лишь гибнет да на руках. Конь от снега растолстел, словно халат стёганый, маскировочный на него накинут, только уши флажками маячат: прядёт непрерывно, работает без устали ушами Рыжко, звуки лесные втягивая, а оставь он уши в покое, так их законопатит, так снегом запечатает, что не только тремоло бубенца, но и всхрапов своих не услышит. Мордой раскачивая, ушами потряхивая, гребёт ногами в целик Рыжко, ловит звуки тайги мятежной и угрюмое что-то в голове лелеет – так с облучка кажется. Ели и пихты, сосны и кедры, ветви их прочёсывая с шумом, гнёт ветер, треплет кустарники голые, дягиль и пучки сухие, из-под снега торчащие, клонит долу, семенами их вокруг соря. И в большом он, и в малом: тут тучи мнёт, на клочья рвёт их, а тут и искру с папиросы утащит, надругается над ней, кувыркаясь с нею в воздухе, и умертвит. И последнее, что про него, про ветер, следовало бы добавить: как транспорт используют его, шарахаясь по тайге, вороны, а нет у них в том нужды, используют его как забаву, так как ворона не просто птица, а шельма в перьях, из всего выгоду извлечёт, из снега того же: глотает, каркая, на лету снежинки – жажду ими утоляет.
В небе только вороны, тучи да снег, а само оно, небо, прямо над головой, кнутом по нему полоснуть можно, было бы желание, исполнить его легко. Повернулся Несмелов на козлах, попону снежную с себя обронив, порылся в кошёвке, выгреб из-под снега кнут, вспорол им отволглый воздух, рассёк пополам небо, от края до края, лишив заодно нависшую над дорогой сосновую ветвь шишки, и повторил – но вслух уже – намозоливший мозг за дорогу вопрос:
«Зачем же он, зараза, мне сказал об этом?»
Дёрнулся Рыжко, покосился на ездока, едва ли что разглядел, но шаг не ускорил – дёрнулся от внезапности, покосился из вежливости, а понял сразу, что не к нему кнут обратился, мордой отяжелевшей поник и снова задумался о чём-то – морда у него длинная, увесистая – и мысли в ней под стать ей нарождаются. Наверное.
Следовал Несмелов из Елисейска зимником – путь вдвое короче, чем трактом. С Камня ещё сквозь снежный разгул среди прикемского урмана распознал он вдали смутный прогал Каменска-Кемского, а въехал в село уже при сгустившейся тьме. По льду пересекая Кемь, возле проруби задержался, достав ведёрко из кошёвки, напоил коня – запалился тот, хоть и усердствовал вроде не очень, пил да пил, да еле удоволился – трактом пустынным проскочил до огородов, свернул с него и, минуя село, направился к дому. И там, на реке, и тут, до свороту, души не встретил ни единой. «И ладно», – подумал Несмелов. Глянул на домишко свой, но мельком, сразу и отвернулся. В логу на отшибе торчит изба его шишом сиротливо, будто и не живёт в ней никто, кроме двухвосток, пауков и мизгирей, а увидишь её с горы, кособокую, да в потёмках, и вовсе сердце захолонёт – словно в несчастье кого застал, а помочь беде нет ни сил, ни возможности.