– … движения, – задумчиво вымолвил Коровин.
Он посмотрел на лежащую перед ним голую женщину. Белые волосы и голубые глаза без зрачков.
– Встать! – приказал вдруг в обычном припадке невозмутимого медицинского бешенства, вонзая ей в сердце длинный загнутый ковш.
Тело приподнялось, механически скорчившись от удара, дернулась голова и изумленно слепые глаза посмотрели наверх.
– Где я?
– Блядь, на Луне! Ты, что, еще не догадалась, сука? – Коровин зловеще захохотал. —
Гони свои вонючие три тысячи баксов и наконец уебывай! Я не хочу больше видеть, как то, что еще два часа назад представляло из себя мужчину, моими же собственными руками превращено в полное дерьмо. Забирай свои мозги и уебывай!
Он кивнул на широкое черное блюдце, в котором по-прежнему голубело, голубовато жирнело то, что метафизически было названо им мозгами, и он, Коровин, слегка наклонился и, внимательно вглядываясь в этот узор играющих иголками линий, как когда остывает вскипевшее молоко, как когда оно медлено опускается в своей снежной колкой вате, слепое, наивное, как белая хвоя из голубоватого козодойного…
– Уебывай! – заорал Коровин с наслаждением вглядываясь, как словно бы падает, вонзается это священное слово и быстро расходятся круги по бело-голубоватой манной каше, как доходя до прямоугольных краев черного блюдца прямоугольно и правильно отражаются.
– А как же пизда? – заплакала женщина.
Она по-прежнему стояла рядом с ним, с Коровиным, и ее прошлое еще болталось на тоненькой пенке, так бездарно выплеснутой за края прямоугольного блюдца и так и не достигшей, как говаривал, бывало, сам Коровин, полноты реализма сопли.
…задрожать от этой бинарной жалости, ведь когда ничего нет, тогда ничего нет и тогда жалость – это последнее, последняя ниточка…
– Ладно, – смиловистился наконец Коровин, тыкая толстым мясистым пальцем в огромную слоноподобную машину, облитую жидким и уже застывающим фосфором, этим желто-лимонным ядовито-светящимся раствором, и приказал: – Лезь!
Вокруг и в самом деле была Луна, бледная, в разбитых оспинах кратеров, и чем-то напоминала она мертвое Солнце, мертвое прекрасное Солнце, которое уносилось в своих мечтах к тихой благочестивой Земле, куда возврата, конечно же, больше нет, куда, собственно, и никогда не было возврата. Огромная слоноподобная машина росла и фосфорно, словно бы в темноте, потрескивала. Как будто лопались в ней какие-то невидимые ремни, какие-то кожаные изумрудные ремни, и, лопаясь, пели: о, отдайтесь же мне, о, отдайтесь.
Женщина послушно отодвинула маленькое входное стекло и вставилась в машину.
Иботрэк (а это был именно иботрэк) загудел, выдувая невидимые глазуревые шары. Дым и газ покрыли ее слепое обнаженное тело. Газовые изумрудные струи из эбонитовых насосов понеслись сквозь тонкие иглы, унося последние надежды и радужно вонзаясь в ее тело, вырезая в нем новизну пизды, бесповоротный знак нестерпимой надежды, иначе зачем же было проходить через боль, о треугольный разрез, о серебристый разрез, да, да, но только не так, как ты думаешь…
Коровин дернул за рукоятку, за огромную мускулистую плоть слона, обшитую человеческой кожей и женщина, подхваченная звездными струями, перевернулась. Две ноги ее, выпростаные теперь наверх, две ее ладно сросшиеся в одиночестве паха ляжки, плавно переливающиеся одна к другой подобно седловине великого перевала, что теряется между двумя Джомолунгмами, там, где еще можно перейти, там, в той самой точке, где за тобой больше не должен перейти никто, и где нет уже шрама от перерезанных яичек, где нет «майки», старых пожухлых мокассин из привычной человеческой кожи…
– Получай! – внезапно закричал Коровин, нажимая одновременно на слоновий рычаг и на треугольную золотую педаль, тяжелую червленую золотую педаль, иссеченную мелкой и резкой, так раздражающую глаз, насечкой.
– Два разреза, два, – прошипел огненно Коровин, касаясь выдвинувшимися стальными сверлами распятого на уровне его глаз женского междуножья и повисшего у его колен лба. – Вот тебе напоследок две огненных чакры.
Кончив с разрезами, он завернул в серебристую, сувенирно хрустящую фольгу два черных продолговатых кристалла и осторожно вставил в акккуратно прорезанные его голубыми сверлами отверстия, а потом также осторожно вынул ее всю, все ее тело, из иботрэка-слона.
– Блиссамбо, – тихо проговорил он, нежно вынося ее на руках под нежные мертвые лучи мертвого Солнца.
Вокруг была Луна, нечеловечески прекрасная в своем одиночестве, реяли черные стяги, траурные грачи висели то тут, то там вместо звезд, замученных Коровиным, застывшие молнии падали вместо дождя, иссохшие слезы обращались в лунную пыль, мерцали кратеры разрушенных иллюзий, Луна и застывшие змеиные лучи мертвого Солнца, темное беспричинное небо и он, Коровин, медленно движущийся, как интеллект в поисках плана, обремененный прекрасно обнаженной ношей, безжизненно по-лошадиному свисающей теперь с его рук, белые волосы, голубые глаза и два свежевырезанных сияющих лона…