Направляясь в конец зала, старый доктор в сопровождении Джин остановился возле Дункана. Тот привстал, пробормотал приветствие, желая сгинуть куда-нибудь.
Это была катастрофа. Мердок, ссутулив плечи в своем старом твидовом пиджаке, грозно сдвинув седые брови, пробуравил Анну всепроницающим взглядом и повернулся к ней спиной. Обратившись к Дункану, он прочистил горло:
– Теперь мне ясно, почему у тебя сегодня не было времени на старых друзей.
– Но вы не так поняли…
– Я понял! – презрительно сказал Мердок. – У тебя очень много дел в больнице.
Его будто уличили во лжи из-за этой глупой попытки оправдаться, и он резко сел. Обиженный и злой, он больше не произнес ни слова. Огорченная и встревоженная Джин стала что-то говорить, но Мердок, не выпуская ее руку, уже поковылял в дальний угол зала.
После минутного молчания Анна спросила:
– Кто это?
– Один мой близкий друг, – сухо ответил Дункан.
– О! – Ее брови поползли вверх. – А она?
– То же самое!
Дух беспечного товарищества, с которым они приступили к трапезе, исчез. Хотя они пытались, особенно Анна, вернуть его, Дункан был только рад, когда последнее безвкусное блюдо было убрано. Он поспешно оплатил счет и вместе с Анной покинул зал.
Они отправились прямо в больницу, где в половине третьего Анне предстояла операция – обширная резекция.
Сегодня, отчасти из-за важности операции, отчасти из-за признания мастерства Анны, операционная была переполнена: студенты университета, два местных врача, хирург из больницы имени Виктории и в довершение всего – важная персона, старый профессор Ли, глава отделения Фонда Уоллеса. Овертон, как всегда в своем лучшем виде, когда предоставлялась возможность показать себя, ассистировал Анне.
Когда Дункан занял свое место в изголовье операционного стола, его охватило какое-то нехорошее предчувствие. Он и так был расстроен инцидентом в ресторане, а присутствие такого количества зрителей вызвало в нем волну беспокойства. Он должен был ввести пациенту сложное обезболивающее средство – смесь газа, кислорода и эфира. Он шарил здоровой рукой среди кранов и трубок.
Операция шла, а он понимал, что действует не лучшим образом. Пару раз Анна бросила на него острый взгляд. Затем он почувствовал на себе другие взгляды и случайно отметил, сколь критически доктор Овертон посмотрел на его искалеченную руку. Внезапно его парализовало сознание собственной неполноценности. Неловкий и неуклюжий, он сбил настройку трехходового клапана. Его неумелость усилилась, и он почувствовал, как его окутывает удушающий туман.
А затем, когда он повернулся, чтобы добавить эфира, наступила развязка. Его пальцы не удержали флакон с анестетиком, и тот упал на пол.
Это был шок – все взгляды устремились на Дункана – один лишь профессор Ли тактично уставился в потолок.
– Криворукий идиот, – пробормотал Овертон. – Слава богу, прибор прижигания не включен. Иначе нас всех разнесло бы в клочья.
– Разговоры! – прошипела Анна. Она повернулась к молодой медсестре Доусон. – Что ты стоишь, как дура! Быстро принеси другой флакон!
– Да, доктор. – Медсестра с недовольным видом удалилась.
Принесли флакон, и в напряженной тишине операция была завершена.
Глава 21
Дункан был бледен, когда вышел в прихожую переодеться. Он сознавал чудовищность своей ошибки и к каким ужасным последствиям она могла привести. Он испытывал слабость и тошноту. Он не мог заставить себя поднять глаза на окружающих.
Он намеренно медлил, ожидая, пока Анна покинет здание. Затем, уже собравшись уходить, он случайно услышал разговор двух медсестер за дверью операционной – всего лишь несколько реплик, но их было достаточно, чтобы нанести ему чуть ли не смертельный удар.
– Какой это был ужас, – сказала старшая медсестра, – когда эфир разлился… Ну и растяпа этот тип!
Другая медсестра, Доусон, та самая, которую упрекнула Анна, сердито ответила:
– А чего ты хочешь? Он никогда не будет хорошим врачом! Доктор Овертон говорил мне это сто раз.
Дункан побрел домой, окутанный тьмой отчаяния.
На следующее утро настроение его не улучшилось, в душе был мрак. Никогда еще над ним не нависало такое тяжелое облако. Его стало преследовать сознание собственной физической неполноценности.
Ему повсюду мерещилось пренебрежительное отношение к себе, он представлял, как сокурсники смеются над его изуродованной рукой, и из-за этого постоянного болезненного самоанализа становился еще более неловким.