"СТОЙ, Я ПОТЕРЯЛ СВОЮ ТРУБКУ!"
Берг условился с Симбирцевым встретится во Дворце труда, в столовой. В сводчатой комнате было темно. За окнами с угрюмого неба падал редкий снег. Сухие цветы на столиках наивно выглядывали из розовой бумаги. Берг сел боком к столу и начал писать. Он написал несколько сточек, погрыз карандаш и задумался. В голове гудела пустота, работать не хотелось. Всё, что было написано, казалось напыщенным и жалким, как цветы в розовой бумаге: "Бывают дни, как с перепою, - насквозь мутные, вонючие, мучительные. Внезапно вылезает бахрома на рукавах, отстаёт подмётка, течёт из носу, замечаешь на лице серую щетину, пальцы пахнут табачищем. В такие дни страшнее всего встретится с любимой женщиной, со школьным товарищем и с большим зеркалом. Неужели этот в зеркале, в мокром, обвисшем и пахнущем псиной пальто, - это я, Берг, - это у меня нос покраснел от холода и руки вылезают из кургузых рукавов?" Берг разорвал исписанный листок. "Ненавижу зиму, - подумал он. - Пропащее время!" Настроение было окончательно испорчено. Берг вышел в тёмный, как труба, коридор и пошёл бродить по всем этажам. На чугунных лестницах сквозило. За стеклянными дверьми пылились тысячи дел и сидели стриженные машинистки, главбухи и секретари. Пахло пылью, нездоровым дыханьем, ализариновыми чернилами. Берг поглядел с пятого этажа в окно. Серый снег шёл теперь густо, как в театре, застилая Замоскворечье. На реке бабы полоскали в проруби бельё, галопом мчались порожние ломовики, накручивая над головой вожжи. Прошёл запотевший, забрызганный грязью трамвай А. Из трамвая вышел инженер с женщиной в короткой шубке; она быстро перебежала улицу. Берг, прыгая через три ступеньки, помчался в столовую. Симбирцев был уже там. С ним сидела высокая девушка в светящихся изумительных чулках. - Вот Наташа, - сказал Симбирцев Бергу. - Тащите стул, будем пить кофе. Берг пошёл за стулом. Ему казалось, что Наташа смотрит на его рваные калоши,- он покраснел, толкнул соседний столик, расплескал чашку кофе. Человек во френче посмотрел на него белыми злыми глазами. Берг пробормотал что-то невнятное, на что френч брезгливо ответил: - Надо же ходить аккуратней. "Удрать бы, - подумал Берг, но удирать было поздно. Кофе он пить не мог, - несколько раз подносил кружку ко рту, но рука дико вздрагивала, и пить, не рискуя облить себя, было невозможно. Единственное, что можно было сделать, не выдавая себя, - это закурить. Берг воровато закурил. - Вы что же не пьёте? - спросила Наташа. - Я горячий не пью. Бергу показалось, что все заметили, как у него дрожат руки, и смотрят на него с презрительным недоумением. - Наташа, - сказал Симбирцев, - расскажет многое, что вам необходимо знать, прежде чем начать поиски. Было бы хорошо собраться всем вместе. - Да, конечно, - пробормотал Берг. Наташа вынула из сумочки коробку папирос. Берг, стараясь изобразить рассеяность, хотел потушить папиросу в пепельнице, но опоздал. - Будьте добры, - сказала она. Берг похолодел: так и есть! Она просит прикурить. Он изогнул руку, упёрся локтём в столик и в сторону, в бок протянул папиросу. Папироса дёргалась. Наташа крепко взяла его за руку и спокойно прикурила. - Вы больны, - сказала она. - У вас психастения. Вам надо серьёзно лечиться. Инженер прищурился на дым, щёлки его глаз смеялись. - Она медичка. - Он показал папиросой на Наташу. - Вылечит, будьте спокойны. Ну, так где же мы встретимся? - Можно у нас, - робко предложил Берг. - В воскресенье . Там хорошо, снегу уже навалило. - А лыжи у вас есть? - спросила Наташа. - Есть. У Нелидова... то есть у Батурина, есть две пары. - Ну вот, прекрасно. - Симбирцев встал. - В воскресенье одиннадцатичасовым я приеду с Наташей, поговорим, потом пошляемся по лесу. Замётано. А сейчас я пошёл. Берг тоже встал, начал застёгивать пальто. " Удеру, - подумал он. - Как глупо всё вышло!" - Вы куда? Он сделал отчаянную попытку догадаться, куда пойдёт Наташа, чтобы назвать как раз противоположный район. - Мне на Пресню, к приятелю. - Значит, нам вместе. Мне к Арбатским воротам. Идёмте! Берг пошёл как на казнь. " О чём бы заговорить?" - думал он и мычал. - Да... что я хотел сказать... да... вот это самое... - Вы уедете, и вас всё пройдёт. - Наташа тронула его за локоть. - Вам надо переменить обстановку. Берг рассердился. - Ничего у меня нет. То есть я совершенно здоров. Попросту холод собачий, я никак мне могу согреться. В поезде зябнешь, в Москве - зябнешь - кому нужен этот холод, не понимаю. Самое нелепое время - зима! - А я люблю зиму. Вы южанин, вам конечно трудно. - Я еврей! Наташа засмеялась. На глазах её даже появились слезинки. Смеялась она легко, будто что-то бегучее и звонкое лилось из горла. Она взяла Берга за рукав. - Ну так что ж, что еврей? Вы сказали это так, будто выругали меня. Ужасно смешно и... мило. Ну, а теперь расскажите мне про вашего страшного капитана. Капитана я боюсь, - она искоса взглянула на Берга. - Говорят, он ненавидит женщин и одной рукой двигает комод. Он не будет рычать на меня? - Пусть попробует, - пробормотал Берг хвастливо, тотчас же подумал: "Как пошло, боже, как пошло! - и ущипнул себя через карман пальто за ногу. Идиот!" Наташа шла быстро. Берг глядел украдкой в её зеленоватые глаза, и зависть и инженеру засосала под ложечкой. Зависть к инженеру и ко всем хорошо выбритым, уверенным мужчинам, которые так весело и непринуждённо обращаются с насмешливыми женщинами. "Шаркуны!" - подумал он о них словами капитана. На Арбатской площади они расстались. Берг вздохнул, размял плечи и закурил "Червонец". Он чувствовал себя как грузчик, сбросивший пятипудовый мешок, сдвинул кепку, и насвистывая пошёл по Пречистенскому бульвару к храму Христа. Снег казался ему душистым и даже тёплым. В домах шла уютная зимняя жизнь: кипятили кофе, смеялись дети, жаром тянуло от батарей отопления, и сухой янтарь солнца брызгал в глаза женщин. Ущиплённое место на ноге сильно болело. До воскресенья Берг прожил в снежном дыму, в глубокой созерцательности. Он починил старый пиджак, достал утюг и разгладил брюки, выстирал рубашку. Капитан помогал ему советами. На дачу Берг возвращался раньше всех, ещё засветло. До приезда капитана он лежал у него на продавленном диване. Миссури спала рядом, от шкурки её тянуло теплом. За окнами морской водой зеленели глухие закаты. С верхушек сосен сыпался снег. Воздух похрустывал, как лёд, и дым уходил столбами к небу. "Антициклон, - думал Берг. - Тишина!" Потом в синем окне очень далеко и низко, над самой рамой, зажигали звезду, и Берг засыпал. Отъезд задерживался из-за денег. По словам капитана, "гадили главбухи" народ неромантичный и сомневающийся. Раздражённые приказы ускорить выдачу денег главбухи принимали как каприз ребёнка и, поправляя очки, шли к начальству объясняться и разводить руками. Но чающим денег они внушали,что пока не сведён баланс, денег дать нельзя и настаивать на выдаче просто глупо. Капитан и Симбирцев злились, Берг и Батурин ждали терпеливо - они предпочитали выехать позже, к весне. Берга будил капитан. - Опять не дали, сволочи, денег! - гремел он, стаскивая пальто. - Всем главбухам камень на шею и в реку. Сидят на падушечках от геморроя и кудахчут, как квочки. Геморрой был высшей степенью падения в глазах капитана. О людях, не заслуживающих внимания, он говорил: "У него же гемморой, разве вы не видете!" Воскресенье прошло в тишине и оранжевом солнце. Берг умывался и пел, вода пахла сосной и снегом.
Прочь, тоска, уймись, кручинушка, Аль тебя и водкой не зальёшь!
пел Берг, плескался и фыркал. Батурин в своём обычном веде - с засунутой в угол рта папиросой и прищуренным глазом - возился с лыжами, мазал их дёгтем и натирал тряпкой до сверхъестественного блеска. Капитан прибирал комнату, половицы стонали под его ботинками. Он бранился с Миссури по-английски. С ней он говорил всегда по-английски, чтобы не забывала языка. Миссури, растопырив пятерню, яростно вылизывала лапу, вывернув её и держа перед собой, как зеркало и искоса поглядывала на капитана. - Я тебе посмотрю, - бормотал капитан. - Продажная тварь! Где сосиски? Миссури зевнула. Капитан крикнул через стену Батурину: - Слопала сосиски! Чёрт её знает, чем теперь лирика угощать. Сбегайте в кооператив, притащите какой-нибудь штуковины. Батурин пошёл. День прозрачно дымился. Шапки снега на заборах казались страшно знакомыми, - где-то он читал об этом, в старом романе - не то Измайлова, не то Бобрыкина. Когда он вернулся, солнце вкось ударило в глаза через золотистые волосы. У окна сидела Наташа в свитере. Инженер ходил по комнате, насвистывая фокстрот. Берг накрывал на стол, а капитан, улыбаясь, показывая единственный передний зуб, возился с кофейником. Запах кофе был удивительно крепок: казалось, зима и дощатые стены пахнет кофе. Окна запотели, и солнечный свет стал апельсиновым. За кофе капитан строго и по заранее намеченному плану допросил Наташу: куда уехала Нелидова, как она одевается, каков её муж ( фамилия его оказалась Пиррисон ), были ли у них знакомые на юге, а если были, то где, и в конце потребовал точных примет Пиррисона. Куда уехала Нелидова - Наташа не знала. Вернее всего, на Кавказское побережье - в Новороссийск, Туапсе, Батум. Но, может быть, она в Ростове-на-Дону. Уехала она с Курского вокзала, её никто не провожал, билет у неё был до Ростова. Пиррисон - бывший киноартист. Он больше насвистывал, чем говорил. ( Наташа с упрёком взглянула на Симбирцева ), был как-то неприятно весел, жил давно заведёнными рефлексами. - Не человек, а сплошная привычка. Румяный, в круглых очках. Весил шесть пудов. - Субчик неважный, - определил капитан. Знакомые на юге были, кажется у Пиррисона, в Тифлисе. Приметы Нелидовой Наташа не стала перечислять, а вынула из сумочки фотографию и передала капитану. Капитан разглядывал долго, глаза его нахмурились, как в штормовую погоду. Разглядывая карточки он закончил словами: - Да... с ней будет много возни... Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и растерянно улыбнулся. - Что за чёрт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко. - Начинается чертовщина! Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они снятся только женоподобным мужчинам и старухам. - Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку? Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо. "Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сантиментов". Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он покраснел и перевёл разговор на другую тему. В сны он, конечно не верил. Но власть их над ним была поразительна. Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в нём ничего любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как бы очищал его от скорлупы обыденной жизни. Невольно, почти не созновая этого, Батурин начал и в жизни стремиться к тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры. Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже намёка на план, на связанность. Всё это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин понял - почему. Сны были отзвуками виденного, - они не давали и не могли дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его. Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью. Батурин дошёл до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин ушёл в лес и провёл в нём ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, чёрном от осени, сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину очень неприглядной. Сны определяли все его привязанности, влюблённость, самую жизнь, несколько смутную, пёструю, когда грани отдельных событий пререплетаются так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события отыскивается с трудом. Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота, разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом параходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии. Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное ещё не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Всё перегорали внутри. Никому о себе он не рассказывал. Батурин пробовал писать, но ничего не вышло - не было ни сюжета, ни чёткой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, - казалось слащаво, сентиментально. Писать он бросил. Ему было уже за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, - это их сблизило. Встретились они в Москве, в редакции. Капитан и Берг жили у приятелей и каждую ночь ночевали на новом месте. Батурин притащил их к себе в Пушкино. Больше всего тяготило Батурина то, что он чувствовал себя вне общей жизни. Но одно из её миллионных колёсиков не зацепляло его. Он жил в отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил. - Вы случайный человек, - сказал ему как-то. С таким же успехом вы могли бы жить в средние века или в ледниковый период. - Или совсем не родиться - добавил Батурин. - Пожалуй... Что вам от того, что вы живёте в двадцатом веке, да ещё в Советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А вы что? Вы - старик! Разговор этот больно задел Батурина, - он понимал, что Берг прав. - Что же делать? - спросил он и натянуто улыбнулся. Берг пожал плечами и ничего не ответил. В этом пожатии плеч Батурин прочёл большое продуманное осуждение таких людей, как он, - оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных. "Не то, не то" - мучительно думал он. Тоска его по самой простой' доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану, доставал водку, пил, и это успокаивало. Поиски, на которые он согласился, пугали: он предчувствовал обилие скучной возни, но вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности, встречи. " А вдруг найдётся выход? - думал он, усмехаясь. - Чем чёрт не шутит". Размышления его прервал возглас Наташи: - Ну что ж, пойдём мы на лыжах? Я свои привезла. Пошли втроём: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не до прогулки. В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне - она зазвенела. С вержушки сорвалась и тяжело полетела чёрная птица. - Расскажите подробнее о Нелидовой. - А вы расскажите сон? - Расскажу. - Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года. - Где? - спросил Берг. Он плохо управлялся с лыжами и отставал. - В Са-вой-ских Аль-пах в двадцать первом году; Не-ли-дова была ки-ноартисткой во Фран-ции, слышите? - прокричала Наташа. - Их труппу отправили в горы; снимали фильм "Белая смерть". В группе работал Пиррисон, - он играл охотников, апашей и полицейских. Снимали пирушку с танцами в горном кабачке. В съёмке участвовали тамошние жители, дровосеки, а главным был угольщик, дедушка Павел. За весёлый нрав его назначили чем-то вроде режиссёра при дровосеках. В кабачке затопили камин, зажгли юпитера, хотя дровосеки были против этого, - по их мнению, можно было снимать при свете ламп, да и от снега было совсем светло. Налезло много народу, выпили для храбрости подогретого вина. Молодой сын кабатчика засвистел на окарине, дровосеки начали хлопать в ладоши, пошла пляска, и операторы пустились накручивать ленту. К стене были прислонены охотничьи ружья. Нелидова рассказывала, что до сих пор помнит запах в кабачке, - пахло смолой от стен, винным паром и духами. Артисты опьянели от причудливой этой экскурсии в горы и танцевали почище молодых дровосеков. Дровосеки были добродушные, тяжёлые люди. Они страшно хлопали друг друга по спине и на пари одной дробинкой белку. В разгар пляски дедушка Павел поднял руки и закричал: - Стой, а потерял свою трубку! Танцы прекратились. Артисты бросились искать трубку. Операторы перестали накручивать ленту. - Крутите, идиоты! - заорал режиссёр и схватился за голову. - Прозевали чудесный момент! Крутите, ослы! Во время поисков рука Нелидовой встретилась под дощатым столом с рукой Пиррисона. Пиррисон пожал её пальцы. Юпитер зашипел и ударил им в глаза. - Целуйтесь! - закричал режиссёр, набрасывая на одно плечо упавшую подтяжку. - Целуйтесь, вам говорят! Так, прекрасно. Нашли трубку? Продолжайте танцы. Больше шуму, больше шуму, тогда будет веселей! Он любил подбирать фразы, как бы из детских песенок. Метался и кричал он по дурной привычке - шуму и веселья было и так достаточно. Нелидова поняла, что Пиррисон поцеловал её не для фильма. Снег, горы, гостиница, где камины топили еловыми щепками - всё это вскружило ей голову. Дальше всё пошло, как обычно. В двадцать третьем они с Пиррисоном переехали в Россию. Вышли к Серебрянке. На берегу шатрами стояли ели, чувствовался север. К вечеру зазеленело небо. Остановились, достали папиросы. У Наташи на бровях таяли снежинки, она смахнула их перчаткой. Прикуривая у Берга ( рука его теперь почти не дрожала ), она подняла глаза. Берг отшатнулся. Тьма зрачков, ресницы мокрые от снега, как от слёз, глядели на него "крупным планом". - Да, правда, вы совсем здоровы, - сказала медленно Наташа. - Вот психастеник. - Берг показал на Батурина. Батурин промолчал, отолкнулся палками и быстро скатился с горы. Наташа скатилась за ним и упала. Когда Батурин помогал ей подняться, она спросила: - Расскажете сон? Расскажете? Я страшно любопытная. - Эх, пропадём, отец! - Берг восторженно ринулся с горы. Он свалился, потерял лыжи. Лыжи умчались вперёд, подпрыгивая и обгоняя друг друга, явно издеваясь над ним. "Сволочи", - подумал Берг и побежал, проваливаясь и падая, вдогонку. Обратно шли медленно. В синем, как бы фарфоровом небе перебегали снежные звёзды, скрипели лыжи. - Ну, как ваш сон? - Глупый сон, но раз вы настаиваете, я расскажу. Снилось ему вот что: сотни железнодорожных путей, отполированных поездами, кажется в Москве, но Москва - исполинская, дымная и сложная, как Лондон. Вагон электрической дороги - узкая, стремительная торпеда, отделанная красным деревом и серой замшей. Качающийся ход вагона, почти полёт, гром в туннелях, перестрелка в ущельях пакгауза, нарастающий, как катастрофа, вопль колёс. Разрыв снаряда - встречный поезд, и снова глухое гуденье полотна. Рядом сидела женщина - теперь он знает, это она, Нелидова; его поразила печальная матовость её лица. Когда вагон проносился на скрещениях в каком-нибудь сантиметре от перерезавших его путь таких же вихревых, стеклянных поездов, она взглядывала на Батурина и смеялась. Около бетонной стены она высунула руку и коснулась ногтём струящегося в окне бетона, потом показала Батурину ноготь, - он был отпалирован, и из-под него сочилась кровь. Поля ударили солнечным ветром. Зелёный свет каскадом пролетел по потолку вагона. Женщина подняла глаза на Батурина; зелень лесов, их тьма чернели и кружились в её зрачках. Тогда он услышал её голос, - она положила руку ему на плечо и спросила: - Зачем вы поехали этим поездом? Трудно сказать, что он услышал голос. Гром бандажей, скреплений и рельсов достиг космической силы. Скорее он догадался по движению её губ, сухих и очень ярких. - Я жду крушения. - Почему? - От скуки. Мост прокричал сплошной звенящей нотой, - вода блеснула, свистнула, ушла и с шумом ливня помчался лес. - Когда вам захочется, чтобы вас простили - сказала она, не глядя на Батурин, - найдите меня. Я прощу вам даже то, чему нет прощения. - Что? - Скуку. Погоню за смертью. Даже вот этот палец ваш, - она взяла Батурина за мизинец, - не заслуживает смерти. В конце вагона была небольшая эстрада. За ней - узкая дверь. Из двери вышел китаец в европейском костюме. Кожа сухая, не кожа - лайковая перчатка, и глаз под цвет спитого чая. Он присел на корточки, вынул из ящичка змею и запел песню, похожую на визг щенка. Он похлопывал змею и пел, не подымая глаз. Морщины тысячелетней горечи лежали около его тонкого рта. Он открыл рот, и змея заползла к нему в горло. Он пел, слюна текла на подбородок, и глаза вылезали из орбит. Он пел всё тише, это был уже плач - он звал змею. Когда она высунула голову, жёлтое лицо его посинело. Он схватил змеиную голову и изо всех сил начал тащить наружу. - Довольно! - крикнул Батурин. Китаец выплюнул змею, она спряталась в ящичек. Китаец сидел и плакал. Пришла немыслимая раньше человеческая жалость, внезапная, как ужас. Батурин бросился к китайцу, поднял его голову. Слезы текли по морщинам, зубы стучали. Тысячелетнее, нет, гораздо более древнее горе тяжко душило сердце. Нищета, смерть детей, войны, этот страшный своей ненужностью оплёванный труд. Батурин поднял китайца, усадил. Китаец гладил руками его рукава, прятал голову, на серых его брюках чернели пятна слёз. Подошла женщина и, не гляда на Батурина, повторила: - Когда вам нужно будет, чтобы вас простили, - найдите меня. Батурин взглянул на неё, - он ждал печальных глаз, стиснутых губ, - и вздрогнул. Она смеялась, подняла к глазам ладони, быстро провела ими, и на щеку Батурина брызнула тёплая влага. - Это роса, уже вечер! - крикнула она и бросилась к окну. Ветер рвал её платье, её слёзы, её смех. Поезд гудел, замедляя ход на гигантской насыпи по мощному и плавному закруглению, - впереди была великая безмолвная река. Батурин соскочил. Под ногой хрустели ракушки, солнце, как красный шмель, летело на вечерние сырые травы. Батурин хотел нарвать их, но поезд тронулся. Он вскочил на подножку, сорвался, красный фонарь последнего вагона пронёсся у его головы. Прогремела квадратная труба моста. Батурин бросился бежать. У него было сознанье последней, непоправимой катастрофы. Он добежал до моста. - Куда пошёл этот поезд? - крикнул он красноармейцу на мосту. - К чёртовой матери, - отвечал красноармеец. - Ты кто такой? Пойдём в комендатуру. Батурин понял, что пропал, и проснулся. Уснул он в вагоне. Поезд стоял в Мытищах, и кондуктора волокли в комендатуру пьяного пассажира с гармошкой. Гармонист кричал: "К чёртовой матери! Не можете доказать!" Он прижимал гармошку к груди, и она издавала звук, похожий на визг щенка. ...Наташа заглянула в лицо Батурину. - Она похожа на Нелидову, эта женщина. А Берг сказал: - Было бы хорошо для вас, если бы вы почаще видели такие сны. Батурин вспыхнул, резко спросил: - Берг, зачем это? - Затем, что по существу вы хороший парень. Вот зачем. Он медленно пошёл вперёд, прокладывая по снегу свежий след. Шуршали лыжи, и воздух резал лёгкие тончайшими осколками стекла.