Каждый раз, когда она говорила «никто», я слышала колокольный звон. Он продолжал звонить, пока мы ехали в автобусе по Пятой Авеню, и со временем я осознала, что звук исходил не из одной из церквей — он исходил из моей головы. После того как мы направились в сторону Четырнадцатой улицы, звон постепенно заглох, оставив слабый трезвон в ушах.
Той ночью мама пожаловалась на озноб в груди и послала меня к аптекарю за пузырьком с настойкой опия. Начиная с того дня она начала пить его постоянно. Она всё меньше и меньше стала выходить на улицу, отправляя меня одну доставлять шляпы нашим клиентам, но всегда предупреждала меня не разговаривать с незнакомцами. До того как она заболела, мама проводила часы в местных библиотеках — в библиотеке Астора, Сьюард Парк, в отделении библиотеки Гудзон Парк — просматривая странные и малопонятные книги, в то время как я читала исторические книги, романы и поэзию, которую она рекомендовала мне почитать. И все те романы миссис Мур о женской школе, что смогла найти. Но после того как мама заболела, она посылала меня за книгами и проводила свои дни за чтением на кресле-лежанке, которое стояло у окна. Неважно как много раз мы сменяли место жительства, она всегда умудрялась найти такие апартаменты, окна которых выходили на реку; как она говорила, это напоминало ей об её любимом Блитвуде — закрытой школе для девушек, расположенную к северу от города, на реке Гудзон, которую она посещала. На прикроватном столике, где другая женщина, возможно, хранила бы фотографию своего мужа, она держала гравировку школы. Но у моей мамы не было фотографий моего отца, равно как она никогда мне о нём ничего не рассказывала.
И она мне так и не сказала, кем был тот мужчина в накидке.
— Никто, — повторяла она, когда я спрашивала. — Никто.
Когда я сообщила ей, что услышала звон в голове, в ту секунду как посмотрела на него, она выглядела напуганной, но затем сжала мою руку и сказала:
— Это всё потому, что ты родилась в полночь в канун Нового года. Ты колокольный ребёнок. Звон будет предупреждать о том, что ты в опасности.
Я посчитала, что она бредила от настойки опия — ведь в моём свидетельстве о рождении было указано время 12:15. Но однажды, месяц спустя, я доставляла шляпу клиенту и снова услышала звон. Я поспешила домой и обнаружила маму на кресле-лежанке, сбоку от неё лежали пустой пузырёк настойки опия и длинное чёрное крыло от одной из её шляпок, её тело было таким же холодным и безжизненным, как зимний ветер, врывавшийся внутрь дома через открытое окно.
Когда я сказала клиентам мамы, что она умерла от чахотки, они закрыли свои двери для меня и нашли кого-то ещё, чтобы покупать шляпы. Если бы я рассказала правду — что умерла она от передозировки опиума — они бы сделали то же самое, даже, несмотря на то, что употребление опия заразным не было.
Хотя, может быть, и было.
В течение нескольких недель после её смерти я иногда брала в руки пустой зелёный пузырёк, который обнаружила лежавшим рядом с ней, и вертела его в руках, всматриваясь в отверстие, как в зелёный омут в солнечный день. «Какое забвение мама искала в этом? Может быть, я найду освобождение от звонов, которые слышу?»
Я достаточно хорошо знала куда сходить и что сказать аптекарю — я делала это достаточно часто для мамы — но пока я так и не сходила. Вместо этого я убрала пузырёк вместе с чёрным пером, которое как оказалось не подходило ни к одной шляпе, которую она украшала, и нашла работу на фабрике «Трайангл Вейст».
В свой первый день я была настолько неуклюжа в обращении с ножницами, даже удивительно, что я не отрезала себе пальцы. Возможно, я бы не пережила тот день, если бы Тилли Куперманн не взяла меня под своё крыло и не показала бы мне как обрезать вылезавшие нитки без надрезов на материи. Позже, после перевода на другую должность, я была поставлена на работу на швейной машине, и она научила меня делать ровные швы. Она прикрывала меня, когда у меня были приступы — хотя если бы я внимательно обдумала все те моменты, происходило это, когда я слышала звоны — и никогда не спрашивала меня, что их вызывало. Случались они гораздо реже, когда я была с ней.
Как только маленькая Этта устроилась на своём новом рабочем месте, Тилли подняла взгляд и, увидев меня, показала мне язык и скосила глаза. Подавив смех, я склонила голову и взяла рукав из стоявшей у моих ног корзины, положила на машину и разгладила его, сосредоточившись на шитье прямых швов. Когда этот рукав был готов, я кинула его в желоб, который двигался по инерции в середине стола, и взяла ещё один рукав. А затем и ещё один, и ещё. Каждый день я шила один и тот же шов на сотнях рукавов, словно была девушкой, родом из одной маминой истории, осуждённой ревнивой богиней на непрерывное выполнение одного и того же глупого задания — отделять ячмень от проса или снимать овечью шерсть с кровожадной овцы, чтобы разрушить проклятие и вернуть себе прекрасного принца. Но в конце каждого дня всё, что я получала от своих мук, так это покрытые мозолями кончики пальцев и постоянную боль в спине.