Главарь насторожился.
— А тебе откуда знать?
— Так ли обстояло дело три с небольшим месяца назад, и был ли договор заключён на постоялом дворе в получасе ходьбы к югу отсюда? — настаивал Чжун Ли.
Тарталья перестал пыхтеть и теперь с интересом наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди.
— Да если и так, тебе-то что? — с вызовом ответил главарь. — Ты из той шайки? Так воротись и скажи, что мы чихали на этот идиотский договор. Кто что может — тот то и берёт, вот и весь закон у таких, как мы.
— Нет, я не из “той шайки”, — ответил Чжун Ли, и вдруг голос его стал жёстче и словно глубже, и Тарталья с любопытством перевёл взгляд с главаря на него. — Но вы на земле Ли Юэ, а здесь контракт, даже заключённый между мерзавцами, священен. Ты сознаёшься в нарушении контракта?
— Чего? — насмешливо протянул главарь. — Да плевал я на эти правила. Скажешь, Архонту есть дело до меня?
— Ты удивишься, — ответил Чжун Ли. — Архонту есть дело до всех, кто нарушил его закон.
— Так передай и ему, истинно ты верующий, что мне плевать, — ответил главарь — и раньше, чем он договорил, в руках Чжун Ли появилось копьё.
— Ты признаёшься, — сказал он, — и понесёшь наказание.
И, на глазах изумлённого Тартальи, ринулся в бой. Зрелище было отменным, и Тарталья следил, приоткрыв рот — что редко себе позволял, помня о хороших манерах. Чжун Ли был хорош. Сложно было, конечно, по-настоящему оценить его силу, когда он сражался с соперниками, настолько ему уступавшими, но Тарталья видел его мастерство. И наслаждался тем, что видел. Чжун Ли был быстр, его движения — отточенны, и каждый его удар достигал цели. Он двигался с такой уверенностью и лёгкостью, с такой головокружительной точностью — в какой-то момент Тарталья поймал себя на том, что затаил дыхание, глядя на него. Не зря он всегда хотел увидеть это. Не зря он всегда, всегда подозревал, что за этим безукоризненным, мучительно бесстрастным фасадом есть что-то ещё, что-то, что горит, как неугасимый огонь, как пламя войны. Чжун Ли обрушивался на врагов с такой яростью, будто они оскорбили его лично и исключительно глубоко. Тарталья даже не подозревал, что в Чжун Ли может быть столько гнева, и теперь ликовал, глядя на него настоящего — ибо именно это было для Тартальи самой сутью, мерилом каждого человека. Архонты, как же хорош он был в бою.
Когда Чжун Ли закончил, и остатки банды, клянясь в верности законам Ли Юэ, поспешно ретировались, Тарталья наконец с чувством сказал:
— Не знал, что ты так набожен.
Чжун Ли подошёл, взглянул ему в лицо и ответил своим обычным голосом.
— Законы Ли Юэ едины для всех.
Тарталья сделал шаг ближе и встал к нему вплотную, так, что Чжун Ли ощущал его дыхание на губах.
— Пожалуйста, умоляю, сразись со мной, — выдохнул Тарталья. — Мне очень надо.
Чжун Ли после боя дышал едва ли чаще обычного, и сердце его билось разве что на доли секунды быстрей, и почему-то это привлекало Тарталью ещё больше.
Чжун Ли улыбнулся, не разжимая губ. Тарталья уже забыл о своём прошлом унижении, он был в новом бою и только этот имел значение. Впервые он так остро осознал, что до смерти, до безумия хочет Чжун Ли и готов добиться своего любой ценой, на этот раз он не уйдёт.
Тарталья почти прижался к Чжун Ли, положил ладонь ему на грудь и с ликованием почувствовал, как наконец его сердце забилось чаще.
— Мы сейчас о сражении говорим? — всё с той же улыбкой спросил Чжун Ли, и Тарталья, услышав, что его голос стал чуть ниже, улыбнулся в ответ со всем бесстыдством, на которое был способен.
— Поверь, об этом тоже, совершенно определённо, — шёпотом ответил он. — Я даже готов заключить контракт, чтобы ты не слился.
— Достаточно их на сегодня, — возразил Чжун Ли.
Что-то в Тарталье заставляло Чжун Ли забыть обо всём, желать его, с этой его дурацкой задиристостью и улыбкой, говорящей откровенней тысячи слов — а, может быть, именно они. Для Тартальи всё было как бой, и секс для него был видом сражения — Чжун Ли видел, чувствовал это, и после боя это сводило его с ума. Он сам жаждал именно этого. Бой, как всегда, пробудил его, наполнил его тело жаром и жизнью, радостью, яростью, и Тарталья был живым воплощением всего этого, обещанием, жаждой. Тарталья не хотел Чжун Ли. Тарталья, сам того не зная, желал Моракса. И Моракс ответил ему.
Чжун Ли обхватил его рукой за талию и с силой прижал к себе, и Тарталья откликнулся мгновенно: обвил его шею рукой и жадно впился ему в губы. И Чжун Ли был таким, каким он себе представлял, каким видел и воображал его себе во время недавнего боя: его поцелуй был требовательным, жадным, и Тарталья отвечал ему таким же напором, и не смог не улыбнуться, одновременно сильнее раскрывая губы, когда Чжун Ли положил руку ему на затылок и прижал его голову сильнее к себе.
А потом Чжун Ли оторвался и повёл его за собой.
— Что, куда? — ошалело спросил Тарталья.
— Ты, надеюсь, не планировал заняться любовью на дороге? — ответил Чжун Ли, не останавливаясь.
— А, на дороге нет, — пробормотал Тарталья, — на дороге нас может переехать телегой.
Чжун Ли, не оборачиваясь, хмыкнул.
Тарталья помолчал немного, тяжело дыша и послушно идя за ним, а потом вдруг сказал:
— Заниматься любовью… Серьёзно, так вообще ещё кто-то говорит? Ты знаешь, я не против, если ты просто меня трахнешь. Или я тебя. Короче, если мы обоюдно потрахаемся. Займёмся сексом. Завалим друг друга. По…
Но тут Чжун Ли дёрнул его к себе и прижал, так, что на мгновение Тарталья задохнулся, и хрипло выдохнул ему в губы:
— Помолчи.
Чжун Ли бросил на траву свой длинный камзол — и когда, раздевшись и дав раздеться Тарталье, потянул его на землю и уложил на плотную и мягкую ткань, Тарталья тихо застонал от неожиданной нежности и осторожности, с которой он это сделал. Чжун Ли провёл ладонью по его волосам и отбросил маску, о которой Тарталья забыл, и этот жест заставил Тарталью выгнуться ему навстречу. Он хотел драки, битвы, и в то же время отдаться этой власти, которой дышало тело Чжун Ли, которая теперь отражалась в его глазах, будто он дал ей волю, и Тарталья тянулся к ней, тянулся, чтобы сразиться с ней и быть подчинённым ею, и ощутить собственную власть, заставив Чжун Ли тонуть в его податливости. И он тянул его к себе, заставляя прижаться всем телом, чувствуя бедром его твёрдый член, и тёрся о него своим, и выгибался, но Чжун Ли снова с силой придавливал его к земле, и проводил ладонью по его плечу, по рёбрам, приподнимал ему бёдра и сжимал ладонями ягодицы, раздвигал их, и наконец — ласкал и растягивал его пальцами. И когда Чжун Ли развёл и задрал ему ноги, приподнялся и упёрся в него членом, Тарталья застонал снова. Чжун Ли провёл ладонями по его рукам, обхватил запястья и на мгновение замер, тяжело дыша и глядя ему в лицо. Тарталья ошалело улыбнулся и сипло шепнул:
— Не упусти момент. А то опять вспомнишь о важных делах и скажешь “не сегодня”.
Чжун Ли улыбнулся криво — Тарталья никогда не видел, чтобы он так улыбался, и это заводило его ещё больше — и шепнул в ответ:
— Не сегодня.
А через мгновение Тарталья хватал ртом воздух, впуская в себя член Чжун Ли, твёрдый как камень и больше, чем Тарталья в скромности своей ожидал — но в точности такой, как в распутстве своём надеялся. Он вскрикивал и то норовил отпрянуть, то сам двигался навстречу, пока Чжун Ли не обхватил его бёдра ладонями и не втолкнулся в него целиком, заставив вскрикнуть громче, и Тарталья то кусал губы, то раскрывал их шире, чтобы глубже вдохнуть, и, запрокидывая голову, скользил пальцами по спине Чжун Ли, чувствуя, как мышцы напрягаются под его руками. И если Чжун Ли пытался перевести дух, Тарталья хищно улыбался и сам двигался на его члене, заставляя Чжун Ли стонать. Он не собирался позволять ему сдерживаться, он хотел выпить до дна его огонь и ярость, заставить его отдать их до капли, до последней крошечной капли, которую он выжмет из его члена, сжимая его крепче, а потом расслабляясь, чтобы дать ему войти до предела, а потом снова сжимая, вынуждая Чжун Ли резко вдыхать сквозь зубы — только чтобы потом снова впустить его в себя так легко, чтобы у него перехватило дыхание и чтобы он задвигался быстро и властно, а Тарталья откинул бы голову, закрыл глаза и дышал, широко раскрыв рот, и позволял ему брать себя, наслаждаясь собственной властью над его силой. Потому что он покорил её, обвил, как вода обвивает сушу, и упивался ею, принадлежащей ему.