Павел почувствовал, что теряет сознание. Успел подумать: «На этот раз все! Пришел настоящий каюк!..» И боль стала проваливаться куда‑то. Собрал последние силы, рванулся, пытаясь выброситься на бережок, на сухое. Не получилось. Еще и еще. Не получилось. И… отключился.
Жители Южной Озерейки (их туг осталось в пятишести домах), когда засветилось, загремело над морем, попрятались в бомбоубежища. Сначала не ведали, что там случилось. Ясно одно — бой. Но с кем? Откуда наши взялись? О десанте и не подозревали. Только под утро, когда стала затихать стрельба, кто‑то предположил — десант. И обрадовались. Чему? Не знали чему, но обрадовались.
Но вот гремит уже час, другой, третий… Уже заголосили петухи не то с дуру, не то с испугу. Хотя до зорьки еще далеко. А ничего хорошего нет и нет. Мало того, мальчиш — ки тайком от матерей пробрались к морю и увидели, что с обеих верхушек мысов и прямо с берега бьют пушки и пулеметы по людям, барахтающимся в воде. Догадаться нетрудно — десант обнаружен и расстреливается в упор. Уныние и страх пришли на смену ожиданию хорошего: с рассветом, а может, еще и затемно, начнут шерстить немцы — вылавливать выплывших.
Кому страх, а кому озарение в душе.
Евдокия Бойко сидела в уголочке бомбоубежища, прижимая к груди искричавшуюся без сна и покоя малышку. Дядя Игнатий Ободкин только что вернулся сверху — вылезал курнуть да послушать, что там и как. И узнал, что немцы побили десант. Всех выкосили из пулеметов. Может, какой и вылез, наш солдатик, так теперь немцы с облавой и обысками будут бегать по домам, пока не выловят.
Эти его слова словно жаром обдали изболевшееся сердце Евдокии. У нее муж в моряках на Черном море. Вдруг он в этом десанте участвовал?! Маловероятно, конечно! Но вот блажь вступила в истомившееся сердце. Одурманила. И жжет, и ноет что‑то под сердцем. Ну вот предчувствие. Душа разрывается. Нет никакого удержу. Тянет выйти наверх, пошарить в кустах. Ежели он в десанте, — полуживой приползет.
Когда стрельба чуть поутихла — и вовсе не стало сладу с собой. Сунула соседке затихшую дочурку, бросив коротко:
— Я счас. По нужде поднимусь…
Над морем зарево от прожектора и ракет. Орудийный грохот и длинные пулеметные очереди. От шарившего по берегу луча прожектора вокруг суетились страшные тени от деревьев.
Пригнувшись, будто ее может задеть луч или грохот, она пробралась в конец огорода, к самой речке. И по тропинке по — над берегом сначала робко, а потом смелее побежала в сторону моря.
В паузах грохота слышно было, как речка мирно позванивает струей где‑то внизу, в темноте, подбадривая млеющее от страха сердце. Вдруг споткнулась, зацепившись за что‑то… Наклонилась. Ба! Человек! Сердце бешено заколотилось в груди: чуяла душа!
Осторожно обошла лежащего, почему‑то сразу поняв, что это не ее Митрий. Человек лежит ничком, голый по пояс. И вроде как не дышит уже. Огляделась — кого бы позвать на помощь? Но не стала звать. Опустилась на коле-
ни, прислонила ухо к лопаткам несчастного. И тотчас отшатнулась. Не потому, что холодное тело, а что‑то липкое оттолкнуло. Потрогала рукой, понюхала — кровь! И снова прислонилась ухом к неприятно холодным и липким лопаткам. Внутри у него дункало редко и гулко. Значит, жив!..
Словно ужаленная вскочила. Глянула по сторонам. От зарева над морем и вокруг было светло, как днем. Цепенея от ужаса, она бормотала невнятно: «Что делать? Что делать?!.»
Не сознавая толком, что делает, подсунула руки подмышки незнакомца и… потащила по тропинке к дому, напрягаясь изо всех сил.
Сколько прошло времени, она не знает. Не помнит ничего. Очнулась, когда уже вздула каганец у себя в доме. Человек лежал на полу навзничь, широко раскинув руки. Нет, не Митрий! Хотя минуту назад, пока тащила, еще на что‑то надеялась.
Разодрав на ленты простыню, она поверх повязки из рубашки, пропитавшейся кровью, перевязала ему бок и рваную рану на плече. Стащила с кровати перину, перекатила раненого на нее, укрыла ватным одеялом, выбежала из дома и стала зачем‑то запирать на замок.
Когда спустилась в бомбоубежище, на нее зашикали:
— Где была так долго? Испереживались тут! Што там?..
— А ничего, — отмахнулась Евдокия беспечно, принимая на руки свою малышку. — Попила воды, каши поела да замкнула хату… — и перекрестилась в потемках: «Господи, пронеси! Человек он хоть и чужой, но все равно свой…»