Два битюга подступились к Павлу с намеками избавить его от этапа взамен на любовь. Информация Мордвинова подтвердилась. Павел ждал неприятности, но ни за что не думал, что она грянет с таким вот подходом. Неужели они имеют какое‑то влияние на начальство?! Выходит — имеют. И здесь действовал, и некие тайные пружины бытия.
Глава 9
Этап формировали крупный. Формировали спешно. Перед каждым киносеансом начальник лагеря выступал с разъяснением положения в стране: «Идет восстановление народного хозяйства. Страна напрягается изо всех сил, старается, чтоб люди зажили нормально. Нужен лес, золото, уголь, хлеб, нефть… Именно за лес и золото Запад дает нам продовольствие и оборудование. Вы должны понимать, что государство решило так не из желания наказать когото, а по жестокой необходимости…»
На Павла действовали его речи. И он готов был откликнуться на призыв начальника лагеря. Он понимал, что стране действительно трудно сейчас. Еще идет война, люди гибнут на фронте. А здесь… Они жрут, пьют, на нарах отсыпаются. Да еще под охраной. И при этом стараются увильнуть от работы. Стыдно должно быть!
И он был не один такой, сознательный. Кроме гражданского сознания, душа его протестовала против самоличного членовредительства. И как это так — взять и отрубить себе палец или руку?! И походатайствовать за него на воле некому — у него там никого кроме старенькой матери в станице Динской, Как она там? Жива ли? И еще о Евдокии с малышкой думал. Когда он думал о Евдокии, на душе возгоралась тихо надежда на что‑то. И он мечтал, вот когда выйдет из лагеря, обязательно отыщет их. Зачем, он не знал, но ему очень хотелось отыскать их потом. Эти мысли были некой опорой в его существовании.
Как ни стращали матерые зеки Колымой, он почему-то не испытывал страха. Ему было как бы все равно, где загибаться, если загибаться. Пятнадцать лет строгого режима висели над ним, словно гильотина, могущая в любую минуту опуститься. Он чувствует ее над собой ежеминутно и так свыкся с ощущением ее лезвия на шее, что его уже ничто не страшит. Какая разница, где и когда она отсечет ему голову — здесь, в лагере Тайшетлага, или на Колыме на золотых приисках? На месте или в дороге? Порой ему даже хотелось, чтоб это скорей свершилось. Особенно обострялось это желание, когда он вдруг отчетливо понимал, что за эти пятнадцать лет, пока он мается по лагерям, его забудет не только Евдокия, а и мать родная. В такие минуты безысходности он как‑то особенно четко сознавал, что его на этом свете ничто не держит. Впереди никакого просвета. Одна тьма! Ад кромешный.
Вот тогда‑то начиналось самое страшное — ему хотелось наложить на себя руки. Покончить с собой. Или еще проще — выскочить из колонны, когда их ведут на лесосеку, и побежать. Пусть стреляют. Мгновенная смерть — легкая смерть. Но… Что‑то все‑таки удерживало от этого шага. Что?
Иногда ему казалось, что он не владеет собой. Что в нем сидит некто другой и криво, самоуверенно улыбается. Мол, не дергайся. Твоя судьба в моих руках. Не ты ею распоряжаешься со своими страданиями и переживаниями, а я. И не понять было, что это? Судьба? Или ангел-хранитель? А может, само бессмертие? Наивно, конечно! Но ведь что‑то было. Что? И опять вставали зыбкие воспоминания о Евдокии. Он почти не помнит ее лица. Просто в душе тлеют негасимо какие‑то милые, возжигающие уверенность в себе нюансы. Вроде ясных, беспорочных глаз ее, когда она смотрела на него. Тепло и бархат женского тела в разрезе на груди. И стеснительно — требовательные взгляды, когда доставала грудь, чтоб покормить малышку. Сколько прелести, манящей беззащитности и красоты, стыда и кротости было тогда в ее взгляде! За такой взгляд, за один только такой вот стыдливый женский взгляд мужчины идут на смерть. Или переносят муки, от которых содрогается земля. И вот этот ее взгляд светит ему в этом аду. Ведь ничего не было между ними! И не могло быть. Она мужняя жена. Она ждет своего Митрия — черноморского морячка. У них ребенок. Они семья. Они повязаны тайной интима… Но почему где‑то в дальних тайниках его души теплится ее образ? И он знает почему‑то, что в тех тайниках ее души она хранит его, Павла, образ. Воспоминания о нем. Он это чувствует. А потому и мучается вопросом, где теперь она? Что с ней? Чья грубая рука касается ее хранимой нежности? Жива ли?..
В ответ на этот главный вопрос, откуда‑то из недр предчувствий, идет тонкий, но уверенный сигнал — жива! Жива!!! Он ловит сердцем ее сигналы. Он чувствует ее присутствие в этом мире. А потому обязан выжить. Во что бы то ни стало! И найти ее…