Он не страшился попасть в этап на Колыму, и он попал.
Матерые уголовники, ухитрившиеся избежать этапа на Колыму, насмешливо утешали их: вам повезло — лето! И
гримасничали издевательски: «Колыма, Колыма — теплая планета: двенадцать месяцев зима, остальное лето!..»
Под Владивостоком, на пересыльном пункте, их набралось тысячи. Прибывали из разных районов страны. Состав за составом. Этап за этапом. А тут жарища, изнуряющий гнус и ухудшающиеся не по дням, а по часам условия содержания большого скопления людей. В бараках становилось все теснее. Особенно в женских. А потом и вовсе места не стало. Вновь прибывающих загоняли в накопители, огороженные колючей проволокой. Под открытым небом. Вскоре и накопители переполнились. Срочно строили новые. А эшелоны с людьми все шли и шли.
ООС (Отдел общего снабжения) уже не справлялся со своими функциями: не хватало продуктов питания, хлеба. Уже ограниченно выдавали кипяток. Потом и сырую воду урезали. О горячей пище забыли и думать. Спали прямо на земле. В сухие дни еще ничего, а в дождь…
В дождливые ночи резко понижалась температура. Некоторые не выдерживали больших перепадов. Утром находили мертвых. Их почему‑то прятали.
Павел сначала не мог понять, зачем их прячут. Потом, когда привезли хлеб, до него дошло — на мертвых получали пайку и делили между собой. Блатные и уголовники. Эти распоясались. И никакой на них управы. На все жалобы у начальства был один ответ: «А чего тебе? Все равно на смерть едешь…»
Ужасные условия содержания и безысходность стали косить людей сначала десятками, а потом и сотнями. Начальство это не волновало. У них веская отговорка: «А что мы сделаем? Вас гонят сюда тысячами…»
В накопителе, где маялся Павел, было настолько тесно, что некуда ноги вытянуть. Спали сидя. Спина к спине. Нет худа без добра: подпирали и согревали друг дружку. А в короткие дождевые ночи накрывались припасенным парусиновым лоскутом или плащом. Против обнаглевшей шпаны организовывались в группы. И довольно успешно.
Павел сидел недалеко от ворот накопителя. И когда привезли новую партию заключенных, к нему из колонны, после команды «разойдись» вышагнул молодцеватый такой крепыш с широкими, разлатыми бровями.
— Ты меня просвети, браток, — сказал он Павлу, — что туг и как? А то ведь если сядут на шею, то не слезут.
Павел ему молча кивнул, указывая себе за спину. Мол, садись, поговорим. Тот сел, прижался. Вздохнул тяжко. Вскоре обмяк и засопел. Проснулся, когда привезли «ужин». Отведав этапной бурды, сказал:
— Кормят на убой.
— Именно на убой, — желчно усмехнулся Павел. — А порядки тут такие — смотри в оба — шпана верх держит.
— Ясно. Ты откуда будешь?
— Тайшетлаг. А ты?
— Из Крыма. Под Севастополем в плен попал. Бежал. И вот… — он умолк недоуменно. Как бы не понимая, что с ним сотворили.
— А я под Новороссийском…
— Был у меня кореш с тех мест. Южная Озерейка. Может, слыхал?
— Слыхал, — удрученно ответил Павел. — Еще как слыхал!..
— Митрий Бойко. Жена его так называла — Митрий.
У Павла похолодело под сердцем.
— Ну! — резко крутнулся он на месте. — И что с тем Бойко?
— Погиб. На охотнике с десантом ходил на Малую землю. Может, слыхал про такую?..
Павел отвернулся. Перевел дух, закрыв глаза. Вот это встреча! Вот это новость! И первая мысль, пришедшая в голову: теперь Евдокия одна с ребеночком. Что‑то с ними будет…
С вечера было душно. Только к полуночи посвежело. А к угру прижала прохлада. Павел, всю ночь не сомкнувший глаз, под утро привалился потуже к Браточку и крепко заснул. И приснилось ему, что ему прижигает глаза. Проснулся и увидел прямо перед собой огненную краюху встающего солнца, зловеще перечеркнутую, словно стрелой пронзенную, узкой тучей. И стоит такая тишь, такая благодать в природе, как в первый день сотворения.
Накопитель их был крайний. Дальше тянулось уныло бескрайнее, слегка всхолмленное поле, покрытое чахлой травой, колючками и перекати — полем. Над ним и вставало огненное солнце. И, как бы теснимый им, по полю ходил шалый ветерок, трогая колючки, принося чистую прохладу.
Вдруг набежала тучка — невеличка. Как будто выродилась из той стреловидной, перечеркнувшей солнце. Какая — то темно — злобная. Провисла бородкой — клинышком. Все острее и острее к земле. Вот уже косой вытянулась. Вот
уже земли коснулась. И закрутила, завьюжила все, что попадалось под вихрь. Со всего видимого поля кинулись вдруг в эпицентр шары перекати — поля, клочьями полетела сухая трава, закивали головами колючки, и даже редкий кустарник и тот заволновался подобострастно в сторону вихря…