В этом смысле они с Артемом хорошо дополняли друг друга. Их обходила шпана. Тем более сейчас тех отвлекал жгучий интерес к шмарам за перегородкой.
Женщин загоняли после мужчин.
Еще не закончилась погрузка — посадка, а блатные уже стали пробовать доски на крепость. При этом отпускали шмарам комплименты: «Эй, Маня! Я к тебе приду. Вот только отдеру эту досточку!»
Женщины не задерживались с ответом: «Хиляй сюда, огрызок! Я те губы помажу секелем…»
Га — га — га!
Рядом с Павлом и Боксером расположилась группа хозяйственников. Деловых — на языке заключенных. Они держатся кучкой, не даются блатнякам. С ними заодно в этом смысле «фронтовики» и репатриированные. Те, бедолаги, думали, здесь, на родине, пригодятся в лихую годину, но и им выпало «лес рубить в районе Магадана».
Вверху задраили люки, в трюме стало темно, как в преисподней. Но кто‑то возжег спичку. У кого‑то нашлась свечка.
Кажется, отчалили: пароход утробно гукнул, вздрогнул и мелко задрожал — заработали двигатели.
Кто‑то из деловых сказал, что справа по борту будет Япония. И недалеко. Можно при желании вплавь добраться. Стоит продырявить металлический корпус… Какие‑то сантиметры. От этих слов разбирала невеселая усмешка.
Постепенно становилось душно. Одолевала сонливость. И Павел отдался наплывающему сну. На душе было как‑то ладно и даже чугочку улыбчиво от этой шугки про свободу, что в сантиметре за бортом.
Во сне пригрезилось, что иод днищем корабля в глубинах моря резвятся большие рыбы. У них радужной расцветки бока. Они плавают парами.
Одна пара подплыла к нему и своими рыбьими глазами стала всматриваться. И вдруг в выпученном рыбьем глазу, словно в наплывшем кадре кино, замелькали горы, лес, дорога, кузов машины. А в уголочке кузова, как и было на самом деле, жмется Евдокия, пригорнув к себе закутанную в одеяльце Анну. Лицо малышки обрамлено вышивкой и кружевами нежно — розового цвета. Эти кружева умиляли Павла. В страшный разор войны — эти кружева. Нехитрый такой узор, сотворенный руками женщины, а сколько в нем жизненной силы!..
…Машину тряхнуло, и он проснулся. Рядом приглушенный голос:
— …Теперь мы в самом узком месте Татарского пролива…
Павел мысленно отмахнулся от затянувшейся шутки про Татарский пролив и близость Японии, желая вновь погрузиться в сладкие грезы про Евдокию. Но вместо Евдокии ему пригрезился некий город — Кремль, зависший между небом и землей. В окна — бойницы выглядывают известные вожди — Сталин, Ворошилов, Буденный… И грозят пальцем. Вдруг кремлевская стена сбежалась в гармошку, а потом растянулась в узкую тучу, которая словно стрела пронзила красное солнце. Потом эта тучка — невеличка стала пухнуть и спускаться к земле бородкой — клинышком. Вдруг сорвалась с неба и упала на него.
От страха он проснулся, вскинулся весь в горячем поту. В трюме духота. Подумал: хорошо, что не днем отправили. Передохли бы уже!
И больше не соснул до самого Ванино. Но мозг бередила эта тучка — невеличка, грозящая смерчем. Как будто в этот смерч закручивало всех людей и саму землю. Прямо какой‑то конец света.
Пароход гукнул зычно, тернулся боком о причал, и тотчас с грохотом откатились люки. В трюм полился свежий воздух.
Их высадили — выгрузили. К ним влилась большая партия прибывших по этапу ранее. Раздали хлеб, баланду и стали грузить на большой пароход с названием «Джурма».
Среди заключенных началось какое‑то странное нервическое оживление. Не сознавая толком природу этого оживления, Павел и сам вдруг заволновался. Как будто перед последним шагом в пропасть. Исчезая один за другим в черном зеве трюма, зеки озирались на мир божий, как будто прощались с ним навсегда. Крестились и выкрикивали: «Господи, пронеси!» и «Гроб твою в доску!»
Павел тоже окинул взглядом пронзительно синее небо, скользнул по широкой акватории порта, напичканного разнокалиберными и разномастными кораблями — от облезлых, похожих на колорадских жуков, до красавцев. Море в порту спокойное, похожее на опрокинутое небо. По нему плывут уютно ослепительной белизны перистые облачка.