Солнце низкое, хотя время где‑то около полудня…
И что‑то назойливо бросается в глаза. Ага! У конвоя унылые лица. С чего бы это? Может, им насточертели эти «прогулки» на пароходе с трюмами, набитыми зеками? Может, действительно небезопасно ходить туда — сюда по норовистому проливу? Они мрачно поглядывают на беспрерывный поток людей, в душе, наверно, проклиная тот день и час, когда поступили на эту неблагодарную службу. Между ними и этими людьми, которых они стерегут с оружием, — пропасть. Близость ее пугает. А зеки, наэлектризованные этим страшным нервическим оживлением, охваченные всеобщим каким‑то непонятным отчаяннобесшабашным нарочитым весельем, вызванным глубоким внутренним страхом, с бравыми возгласами исчезали один за другим в трюме, будто в ненасытном чреве самого ада.
Потом шла погрузка — посадка женщин. У тех еще «веселее»: вскрики, взвизги, матерщина, от которой уши вянут.
По мере заполнения трюма за перегородкой, там нарастала возня, шум, гвалт, выкрики, перебранка и слезы с признаками истерики. Что‑то будет!..
Павел и Боксер и на этот раз выбрали выгодное место, как им казалось. Подальше от перегородки, где шумно кучковалась шпана. Как и в первом переходе Находка — Ванино, урки гнездились поближе к бабам. Вьются там, как мухи над сладким. А Павел с Боксером поближе к бритоголовому с козлиной бородкой. Он закоперщик у деловых и военнопленных. За ним всюду следовал мужик борцовского сложения с нависающим на глаза лбом.
Пока они располагались в таком же уголке между шпангоутом и корпусом корабля, между урками и блатными
завязалась потасовка — всем хотелось занять места вплотную к перегородке, поближе к бабьему духу.
Павел наивно недоумевал:
— И чего воюют?..
— А как же! — отозвался за всех очкарик из деловых. — Возле деревянной перегородки теплее. И потом — бабий дух волнует! Сейчас начнут дырки резать в досках, общаться. А может, вообще снесут перегородку. Во будет шухеру! Похотливый зек — страшный зек. А бабы — и того пуще. Эти еще страшнее, когда засвербит между ног. Рассказывают бывалые, в Тайшетлаге бабы изловили рослого сержанта из охраны и три года «эксплуатировали», пряча в погребе под бараком.
— Как это? — не поверил Павел.
— А так. Тайком вырыли под бараком подвал. Землю, говорят, выносили с зоны в трусах и бюстгальтерах. Оборудовали «хату» по всем правилам — кровать, разные там удобства. Жратвы туда всякой добыли. Откормили сержанта и вообще питали его хорошо, и по очереди к нему «на прием». И так три года! И никто ни мур — мур, шито-крыто. И если б бабы не перессорились между собой, и одна из них не ляпнула бы на поверке, то и по сей день того сержанта искали бы наши доблестные органы. Говорят, когда его освободили из этого «плена», он сильно расстроился: зачем? — очкарик гоготнул звонко. — Еще бы! Тёлок целое стадо. И каждый день новая…
Посмеялись. Павел с Артемом многозначительно переглянулись через плечо. Артем даже вздохнул завистливо. Зажмурился, вспоминая, видно, нечто из своей жизни. Посетовал на судьбу: «Эх, жизнь наша — ржаная каша!..» И поведал вполголоса:
— Была у меня одна. Массажистка! Даже на сборы со мной ездила. Крепенькая такая! Бывало, как пойманная рыба, не удержать в руках. Одно слово — массаж! А перед рингом, за три дня до выступления, — ни — ни. И близко не подпускала. Только перед самым выходом на ринг приходила в одном халатике на голое тело. Распахнется передо мной, даст себя потрогать, поцеловать и… Все! Ух, я потом работал на ринге!..
На ужин дали треску с перловкой. В честь отплытия, что ли? Объедение! На третье был компот из сухофрук
тов. В нем, смеялись политические, конвой ноги вымыл. И правда, это было препаскуднейшее питье!..
Кажется, отправились. Дробно грохотнула якорная цепь, раскатисто гукнул пароход.
Уголовники, кажется, угомонились. При свечах и плошках режутся в карты, в двадцать одно. Марухи из‑за перегородки дрочат их сальными репликами. Урки гогочут и не скупятся на ответные афоризмы. Тоже с картинками.
Павел долго примерялся, как ему лучше сесть. Наконец уселся. Стал подремывать и незаметно уснул. Ему приснилась голая степь, а над степью тучи птиц. И такой птичий грай стоит, что в ушах щекотно. Открыл глаза, а в трюме что‑то невообразимое. Светло от множества свеч и плошек, остро пахнет спиртным и тройным одеколоном. В воздухе качаются облака табачного дыма. И крики, женский визг, яростная матерщина и, что самое интересное, — нет перегородки. А в темный квадрат трюмного люка заглядывает полная луна. Чудеса да и только!