дочерей, (Всюду успела!) «Обросла» внучатами. Живая, доброжелательная. Работает культорганизатором в санатории «1–го Мая», что близ Туапсе. 2–го мая прошлого года ей исполнилось семьдесят. А она еще «заводила» на санаторных вечерах. Всю жизнь (в войну, в тяжелые годы разрухи, а потом в горбачевскую катастройку) она вселяет людям оптимизм. В санатории, в тяжелейшие годы этой самой горбостройки, мы с нею и познакомились. При совершенно фантастических обстоятельствах: буквально перед поездкой в санаторий я прочитал книгу «Шагай, пехота» Юрия Андреевича Науменко — Героя Советского Союза, бывшего командира 289–го гвардейского Висленского, ордена Кутузова стрелкового полка. Там хорошо написано о девушках — санинструкторах. И о некой Соне: «…невысокого роста, голубоглазая санинструктор Соня Дмитриева, несколько дней тому назад прибыла из госпиталя…» И еще: «Соня была дважды тяжело ранена», «награждена двумя медалями «За отвагу».
«Господи! — думал я, читая, — Два тяжелых ранения! Две медали «За отвагу»! Неужели такое может быть?!» И вдруг встречаю эту самую Соню (Софию) Дмитриеву в санатории.
Конечно, это уже далеко не та Соня, какой она предстает со страниц книги: голубые глаза подвыцвели, морщины. Но живости и энергии, кажется, хватило бы и сейчас на десятерых. Я пытался представить себе ее на войне: сколько радости и оптимизма она рассыпала вокруг себя. И… каково ей пришлось, как женщине? Я вспомнил, мне рассказывал как‑то наш кубанский писатель Сергей Маркосьянц (царствие ему небесное) случай на войне. Они отступали. И где‑то в донских степях выпал им короткий отдых. Расположились взводом вповалку в одной натопленной щедро хате. Ему не спалось. И потому он стал невольным свидетелем интимного разговора шепотом. Молодой солдат умолял молодую хозяйку — солдатку осчастливить его близостью. Мол, не ведал еще женщины, и, может быть, не изведает никогда, потому как каждый шаг в отступлении может стать последним. Солдатка отказала. С рассветом взвод ушел.
Вспоминая этот рассказ Маркосьянца, я каждый раз ловлю себя на мысли, что не очень осуждаю юного солдата, который страшился своей невинности перед лицом смерти, идущей по пятам. И не в восторге от высокой нравственности молодой солдатки. Мне стыдно так думать, но
я ничего не могу с собой поделать — думаю, и все! Сергей же Маркосьянц сурово судил этого солдата. Почему?
Глядя на Софью Александровну на наших вечерах и играх, я подумал, а как она отнесется к рассказу Маркосьянца? Женщина, прошедшая войну. Деликатная проблема. Но это реальная жизнь. Почему мы обходим ее молчанием? Почему на войне мы откровенно убиваем друг друга и не уходим от изображения этих картин. А вот о женщине на войне говорим криво. Обязательно в высоконравственном плане. Обязательно с натяжками…
Мы уединялись с ней в маленькой холодной комнатке, где навалом разные инструменты и клубное имущество. Зябли там, потому что на улице февраль, снег, мороз, а в стране перестройка и экономия на всем: на нашем питании, на тепле, на электричестве — по вечерам мы пели под баян на темную. Потому что после ужина и до начала танцев свет вырубали. Как в военные годы. Стыдоба!
После обеда все расходились по своим палатам. Или к берегу моря. А мы с Софией Александровной уединялись в комнатке и говорили, говорили про войну. Она волновалась, куталась в шаль — ее донимал нервный озноб.
— Да вы не волнуйтесь! — успокаивал я и подумывал переменить тему.
— …Не могу! Колотит всю. Как вспомню… Однажды я вытаскивала с поля боя сразу двоих наших раненых. Солдата и командира. (Тогда еще были командиры, не офицеры.) Тяжело мне, но тащу на плащ — палатке. Вдруг в конце траншеи два фрица. Бой‑то продолжается. Как они здесь оказались — понятия не имею. Увидели меня — оторопели. Тот, что помоложе, поднимает свой шмайсер. Ну, думаю, — все, крышка мне! И мужиков добьют — солдата и командира. Не помню, как вскинула автомат раненого командира (висел у меня на шее) и… — София Александровна даже задержала дыхание и прикрыла глаза. — Обоих! Как они испугались, какой ужас мелькнул у них в глазах, когда я прошила их очередью! Понимаю: погибнуть от женщины — санитарки!.. А не поднимай оружие!.. — Она молчит некоторое время, мнет руку в руке, потом поглаживает шею. Думаю, голова, наверно, разболелась в затылке от волнения. — Это из меня выходит запоздалый страх, — легонько так подтрунивает она над собой. — А тогда! Тогда я не боялась ничего и никого. — Она говорит это так, походя, как бы о себе легкомысленной. Но я понимаю, насколько это важно и серьезно в ее характере.