Я лично удивлялся такому его снисходительно — насмешливому отношению к занятиям и не одобрял. Я думал, что он много мнит о себе. Я же ведь не знал, что хожу по Москве, сижу на лекциях, спорю на семинарах, обедаю в кафе, сплю в одной комнате с автором повести, которая сразу обратит на себя внимание…
Я иду впереди, Женя следом. Мы не торопимся, любуемся бесконечным разнообразием картин природы, дышим свежайшим воздухом, глядим на горы, которые медленно обходят нас слева; слушаем биение речки внизу, и я еще не знаю, что через два года буду с волнением читать Женину повесть обо всем об этом. Буду узнавать эти места, эти картины, людей, дожди; вспоминать диковинные мысли, сопровождавшие нас в походе, чувства. Удивляться и еще раз удивляться способности друга видеть все это, запоминать, переосмысливать и воплощать в художественные образы; способности подмечать детали и подчинять их общему замыслу произведения, как тому учили нас в институте.
Вторую ночь мы с Женей провели в станице Эриванской.
На подходе к станице действительно познакомились со стариком и старухой, которые пригласили нас к себе на ночлег. Ночевать в доме мы сразу наотрез отказались. Но если они разрешат нам поставить палатки в саду — мы с удовольствием. А познакомились со стариками так. Часу во втором дня решили устроить привал с обедом. Как раз вышли на покатый безлесный склон, где была скошена трава и уложена в валки. Женя лег ничком на сено и стал блаженствовать, наслаждаться запахом горного разнотравья. Потом увидели старика и старуху, косивших недалеко от нас. А до этого они, наверно, отдыхали под копной. Старик подошел к нам. Он был в сатиновой рубахе, заправленной в хэбэшные брюки в полоску; почему‑то в шерстяных носках, натянутых поверх штанин, и в калошах, подвязанных веревочками.
Мы угостили его спиртом и бутербродом с тушенкой. Подошла и старуха. В просторной юбке и кофте крупным горохом. На голове косынка, повязанная по — крестьянски.
Что, да кто, да откуда и куда? Настороженные сначала, под конец нашей беседы они прониклись к нам доверием и участием. Пригласили к себе на ночевку и рассказали, где живут: речку перейти, сразу слева крайний дом. Вместо забора — каменная кладка.
Старуха Жене показалась игривой, а старик жмотистым. Почему, я затрудняюсь сказать. Ибо ничего такого я не заметил. Обыкновенные старик со старухой. Приветливые, участливые. Может, в тот момент Женя уже придумал своего Василия Петровича — «естественного человека», который живет на доходы натурального хозяйства и который сам по себе? И сын таков. Его зовут Петр Васильевич. (Заметим — отца Василий Петрович, сына — Петр Васильевич). От перестановки слагаемых сумма не меняется. Их хата с краю… В буквальном и переносном смысле. Жене нужен был прототип. И он перекроил простого и добродушного, общительного, доверчивого, гостеприимного старика в этакого Кащея Бессмертного…
Забегая немного наперед, скажу, когда мы уходили из Эриванской, — это было наутро следующего дня, — на краю станицы, на отшибе увидели приветливый добротный дом с прилегающим огромным приусадебным участком с ульями. Возле ульев возился человек. Он был в сапогах, в куртке — безрукавке и в шляпе с навесной сеткой. Сетка откинута с лица. Мы спросили у него, по какой дороге нам идти в Адербиевку (следующая станица по нашему маршруту). Он молча взмахнул рукой и отвернулся. На вторичное наше обращение вообще не ответил. Женя проворчал: «Кулак недобитый». И теперь мы совсем по-иному увидели большой добротный дом, который, конечно же, построен на дурничку — лес рядом, — и необъятный приусадебный участок, который хозяин, конечно же, сам себе нарезал, и его самого, живущего припеваючи и оттого, наверно, очерствевшего — мне хорошо, а остальные перебьются.
По его милости мы не попали в Адербиевку, как намечено было маршрутом, а попали в Шапсургскую. И вышли к морю не в Геленджике, а в Кабардинке. Вот чего стоил нам всего один взмах руки недоброго человека, указавшего не ту дорогу. И вообще дальше все сложилось не по-доброму. Так что гнев и сарказм, с которыми Женя обрушился на Василия Петровича, «естественного человека», имеет под собой реальную почву. Только прообразом Василия Петровича послужил не один, а два человека: гос
теприимный старик и хозяин необъятной усадьбы. Антураж от деда с бабкой, а образ «естественного человека» навеян встречей с недобрым хозяином на выходе из Эриванской.
Сказать по правде, я был шокирован его такими параллелями: Глорский — Дубровин, Кутищев — Ротов, Василий Петрович — недобрый хозяин необъятной усадьбы. Женя, очевидно, предвидел мою такую реакцию, а потому вслед за повестью «Билет на балкон», которую тотчас выслал мне по выходе книги, он позвонил: «Старик, я взял только антураж! Понимаешь? Антураж только!..» Меня что-то насторожило в этом его настойчивом предупреждении. Потом я понял, что он хотел сказать. Он хотел предупредить меня, чтоб я ничего не принимал на свой счет. Но я все равно был шокирован, когда прочитал повесть. Ибо в повести был не только антураж, в ней было много жестокой правды. И я написал Жене. Мол, нужно ли было так больно касаться темы даровитости Кутищева, в котором без груда угадывается Ротов? Я был несколько ослеплен обидой и не сразу понял, что и по отношению к Глорскому, то есть к себе, Женя так же беспощаден. Даже, может, больше, чем к другим.