Когда мы шли к этом дому в шумном сопровождении мальчишек, с нами поздоровался мужчина, колдовавший возле дизеля в сторонке, под леском. Как потом оказалось — это был сын старика — хозяина. Он подошел к нам, когда мы столпились у кособокой калитки их дома.
— В чем дело?
Мы рассказали. Так, мол, и так. Прихлашены на ночлег.
— Хорошо. Входите. — Молодой хозяин напоил нас взваром из потного кувшина, посидел с нами, покурил, прислушиваясь к гулу работавшего под леском дизеля, потом встал. — Мне надо… — Кивнул он в сторону дизеля. — А вы располагайтесь. Сейчас отец с матерью придут. Мать приготовит чего‑нибудь на ужин. — И он направился к калитке.
— А можно мы рюкзаки оставим, сами посмотрим поселок?
— Можно.
Мы внесли свои тяжелые рюкзаки в сенцы и налегке, радостные от свободы в плечах, благополучные двинулись по станице. В станице была всего одна улица. Мы прошли ее из конца в конец. На другом конце магазин. В нем, как и во всех магазинах небольших селений, было все, от резиновых калош до леденцов. Мы купили хлеба, консервов, полюбезничали с продавщицей и пошли «домой».
Станица расположилась в неширокой долине меж дву.: хребтов. В той стороне, откуда мы пришли, хребты сходились, как бы замыкая гам вход, а в той стороне, куда нам предстояло идти завтра, — долину перегораживала лесистая горбатая гора.
— Край света, — сказал Женя. — Вот уж где можно отсидеться, если грянет атомная война.
— Радиоактивное облако и сюда достанет, — усомнился я.
— Ты прав, старик. Однако здесь чертовски здорово!..
Хозяева были уже дома. Старуха готовила ужин, а старик сразу повел нас за дом, в старый запущенный сад, огороженный каменной кладкой, в которой был широкий пролом в сторону шумевшей весело речки.
— Вот. Под любым деревом выбирайте себе место для палаток.
Мы с Женей облюбовали травку под старой развесистой яблоней. Ветки ее доставали почти до земли. Разбили палатки и легли отдохнуть перед ужином. Солнце уже садилось, вполсада лежала густая мягкая тень.
— Вить! — позвал меня Женя.
Я выглянул, Женя лежал на животе, высунувшись по плечи из палатки. Перед самым носом его висела ветка с крупными краснобокими яблоками. — Давай поговорим.
— Давай. — Я тоже устроился как и он — лег на живот, и высунулся из палатки. Мы говорили о разных пустяках, а за каменным забором, за проломом, шумела и шумела весело и страстно говорливая речка. И тогда Женя сказал слова, которые потом напишет Глорский:
— Я начну свой роман так: «Горы пахли страстно…» — А?
Признаться, мне в тот момент было все равно, как он
начнет свой роман. Я находился в состоянии нирваны. Мне было наплевать на все заботы, я блаженствовал: мы в горах, мы лежим в палатках в старом саду, над нами рясные яблоки, мы отгорожехчы от мира каменной кладкой, а за проломом шумит горная речка. Нас ждет ужин на свежем воздухе и приятная неторопливая беседа. Рядом со мной друг, который счастлив, молод, талантлив: который, знаю, благодарен мне за эту несравненную вылазку.
При внешней медлительности Жени, он человек мобильный, динамичный. Он не давал остыть впечатлениям. Пока они еще тепленькие, пока источают аромат пережи
того, он выплескивал их на страницы своих новых повестей и рассказов. У меня же пережитое должно отстояться, почти забыться; а потом вдруг проснется к нему волнительный интерес и захочется воспроизвести полузабытое. При этом всплывают такие подробности, которые я, наверняка, не помнил на второй день событий. И все таким милым, дорогим, значительным кажется, мудрым и поучительным.
Учась в Литинституте, мы еще не знали, что творческая работа — это затворничество, добровольная каторга. И не просто каторга, а с оковами; ты добровольно приковываешь себя к столу, к ручке, к пишущей машинке. Это ежедневное, ежечасное насилие над собой. Как говорит один наш кубанский писатель Александр Васильевич Стрыгин: «Каждый раз я беру себя за шкирку и сажаю за стол». Женя потом в каждом своем письме будет писать мне: «Работаю, работаю. Без работы, кажется, и нет жизни».