— Помню, перед рассветом уже, чуть наклюнулась зорька, — мне в туалет приспичило. Оно не столько по нужде, сколько от мандража. Стыдно себе признаться, но что поделаешь? Говорю Трофимчику — так между собой мы называли комбата. Мол, разрешите до ветру. Говорит, давай. Заодно за меня, Канючит в животе. Это хвост поджимается от страха. Посмеялись. И куда что делось: вся спичилка прошла… А тут и команда. Выметнулись из леска: надувные плотики, лодчонки откуда‑то, но больше самодельные. Все, что было под рукой. Снаряжение на плотики и марш — марш. До половины реки шли тихо. Потом фриц спохватился. И… началось. Вода кипит! А мы в ней что галушки! Половина, если не меньше, от батальона осталась. А Трофимчик стоит на плоту в полный рост. «Вперед!» И ничто его не берет. Словно заговоренный.
Высаживаемся, карабкаемся по берегу. Берег крутой. Немец думал, что мы не пойдем здесь. А у нас командование не промах — там, где не ждут, появляемся. И, видно, правильно рассчитали. Нам удалось и высадиться, и закрепиться. Даже деревушку захватили. Бжесце называется. Но вот фриц опомнился и озверел. Видно, мы ударили по самому «больному» месту, потому что двинул на нас танки. Во было! Мне порой казалось, что вся земля вздыбилась от взрывов. В чем только душа жива солдатика?!
Связь то и дело рвется. Трофимка загонял меня из роты в роту. По цепи то и дело его команда: «Держись, хлопцы! Самая косовица пошла!..» Чего, думаю, про косовицу вспомнил? Потом дошло — июль — макушка лета, уборка хлебов. А в косовицу действительно жарко всегда. И солнце печет, и работы много. И тут у нас работы невпроворот. И выкосило нас почти под корень. И мы накосили стога фрицев. А они прут: артподготовка, танки, автоматчики. Покосим. Они снова: артподготовка, танки, автоматчики. Как мошкары. А нас все меньше. Думаю в своем окопчике, полузасыпанный уже землей: все, не выдержим. Когда откуда ни возьмись, выкатываются наши «бухари» и давай бухать прямой наводкой. Трофимчик кричит: «Еще чуток, ребята, подержитесь! Наши пришли через реку!» Пока мы тут ложились в снопы, дивизия переправилась — и в дело. А нас уже всего ничего. Еще чуть бы, и крышка всем. В магазинах последняя обойма. От орудий одни ошметки. А он прет: атака за атакой. Кинул я последнюю связку гранат. Уже по грудь в земле. Думаю, что и хоронить не надо будет. Последний патрон выпущу и засыплет землей. Глянул на небо. Чудно! Только что зорька в затылок упиралась, и уже вечереет. С прохладой как‑то и на поле боя вроде поутихло. А вот и наши…
Василий Иванович умолк, перевел дух. Сам налил в стаканчик. Подержал его на весу, беззвучно шевеля губами, и выпил медленно, мелкими глоточками, смакуя, видно, про себя тот момент, когда понял, что выстояли, выжили.
— Извини, — сказал. — Внутри все ходором ходит: так вот все пережил заново…
— Понимаю.
Я тоже выпил, чувствуя, что и меня колотит внутренняя дрожь. Он частит затяжками, я, глядя на него, машинально жую колбасу. И молчу. Боюсь, как бы, спугнуть его эти натуральные переживания, навеянные воспоминаниями. Мне ужасно хочется какую‑нибудь яркую подробность.
— А что‑нибудь особенное запомнилось?
Он усмехнулся.
— Запомнилось. Когда брали это самое село Бжесце, комбат на мине подорвался. Но и тут ему повезло! То ли успел на землю упасть, то ли споткнулся в этот момент. Рвануло, и некоторое время нет его. Потом встает. Сзади галифе посечено, задница высвечивает. А сам бежит, кричит: «Вперед!»
А потом уже вызывает меня к себе. В медсанбат. Захожу. Он лежит на лавке ничком, галифе спущены, задница вся в крови. Два санитара держат его, а санинструкторша выковыривает осколки. Он орет. У тебя, говорит, есть хороший телефонный кабель? Найдется. Вяжи, бо меня не могут удержать.
Я его аккуратно так привязал покрепче. Сестричка улыбается. Довольная. Говорит, я его уже и спиртом поила, и целовала — нет! Брыкается. Рассказывает, а сама промакнет кровь с ягодиц и шурует пинцетом. Он орет, а вырваться уже не может… — Василий Иванович щелчком отбросил окурок. — Запел: «Давай закурим, товарищ по одной!..» Она‑таки повыковыривала осколки. Йоду наквасила, пластырей налепила, и мы его на КП на руках отнесли. Лежит на животе, а командование не сдает…
Василий Иванович скучно помолчал, пытливо заглянул мне в глаза.
— Не веришь? Я и сам теперь не верю. Не верю вот, что живой. Восемнадцать ранений! С полкило осколков во мне. Чудо да и только! Ну а насчет подвига не знаю. Где там подвиг получился? Вроде все как обычно. Единственное — не пойму до сих пор, как мы на ногах держались? По двадцать часов ускоренных маршей! И еще не пойму, как мы через Вислу перебрались? Ведь кипело все. Это какой‑то сгусток кошмара. Подробностей — хоть убей, не упомню. Был бы живой комбат, он бы все рассказал. Он схватывал на ходу. И пули ему не помеха. Комбат!..
— А живете здесь, в Абинске? — переключил я разговор на другое.
— Нет. В Холмском, — потупившись, ответил он. — Со старухой.
— У Григория Трофимовича кто‑нибудь остался?
— Остался, — буркнул с видимой неохотой. И я вдруг почувствовал, что разговор иссяк. Даже как‑то смялся. Василий Иванович потух, ссутулился еще больше. Маленькое морщинистое лицо его стало вроде еще меньше и морщинистее. И даже вроде седой щетины прибавилось на его впалых щеках. Глаза запали еще глубже, и в них затаился темный сумрак. Мне показалось, что ему неуютно в этом мире. И что душа его уже просится на вечный покой. Мне захотелось сказать ему какие‑нибудь ободряющие слова. Чтоб он хоть чуточку оттаял и потом это мое слово согревало его сердце. Но в голову ничего не приходило.
Крутилось назойливое: «За что воевали?..» Но это не то. Хотя именно то…
— Ничего, — улыбнулся он. — Пробьемся! — и легкая улыбка скользнула по его пересохшим, шелушащимся губам.
Мы пошли с кладбища, отвесив низкий поклон обелиску. По дороге к автобусной остановке говорили о погоде, о неуклюжих реформах наших правителей — угробителей, о весне. И почему‑то о том, что в прошлом году было много персиков. Разговор шел вяло, скучновато…
Ехали в одном автобусе. До Холмского почти молчали. Он совсем успокоился и ушел в себя. Пребывал в душевном равновесии. Понимаю, и не навязываюсь с разговором.
В Холмском я вышел из автобуса проводить его. Когда объявили посадку, он крепко пожа, мне руку и, как‑то откинувшись слегка, вопросительно всмотрелся в меня. Я понял его немой вопрос. И поспешил с ответом:
— Нет, нет! За вами великое дело! Люди должны это знать, помнить и передавать детям и внукам своим.
Октябрь 1996 г.