Уже потом, когда она умчалась на те заминированные огороды, а бабушка тайком от сестры и младшего братишки покормила меня кусочком кукурузной каши, урезав их законную порцию, я заметил, что пальцы моих рук припухли и плохо гнутся в суставах. Бабушка проделала надо мной какие‑то процедуры: надавит тело на руке и смотрит; надавит и смотрит. И я смотрю. И вижу, как вмятина долго не выпрямляется. Проделав эту процедуру раз и другой, бабушка вдруг обняла меня за голову и запричитала: «Унучек ты мой! Да что ж это такое? Да лучше мне, старой, помереть!..»
А потом я смотрелся в зеркало и не узнавал себя — лицо неестественно бледное, припухлое, и щеки продавливаются, как вата. Под глазами большие отеки. Я начал пухнуть от голода, как и многие люди в городе. Мне стало печально и жаль себя. Я лег, укрылся одеялом и стал ждать, когда умру. Но время шло, а я не умирал. С тем и заснул. А когда проснулся, в доме было натоплено, чем‑то вкус
ным пахло, и на кухне слышались приглушенные голоса. Бабушка говорила маме:
— Хлеб отдай ему. А мы и кабака поедим…
С этого дня мама стала еще чаще, каждый день, бегать на заминированные огороды. И каждый день мы ждали ее с тревогой.
Осень и зиму 43–44 годов мы кое‑как «продержались». А весной мама «мотнулась» за перевал и приглядела там кусочек земли. Под огород. У кого‑то заняла немного картошки, у кого‑то кукурузы на семена. У кого‑то еще чего. И мы всей семьей, с трудом передвигая ноги, потянулись в горы, за перевал. А это ни много ни мало — километров десять через перевал Кирпичный. Помню, всю дорогу мне хотелось лечь, полежать. А мама поднимала, и вперед. А там, на огороде, надо было ковырять землю тяпкой. А как ее ковырять, когда недоставало сил даже тяпку поднять.
Кое‑как, со слезами на глазах, мы махали тяпками, а мама сажала следом за нами, приговаривая:
— Еще немного! Еще чуть — чуть. Скоро отдохнем. И покушаем. У нас там есть каша, и Рагулины дали немного капусты соленой…
Помню, от этих ее слов «немного капусты соленой» у меня задрожало все внутри — так мне захотелось капусты. Откуда силы взялись — я заработал энергичнее. А мама, — наша двужильная, сильная мама — заметила, как все мы оживились и стала еще пуще подбадривать:
— А когда уродит в огороде, мы всего наварим и наедимся…
И мы, превозмогая себя, тюкали тяпками, кое‑как взрыхляя землю, а мама, работая вместе с нами, успевала еще тыкать в землю зернышки кукурузы.
Так и вышло — у нас все уродило в огороде, и мы ели уже от пуза. Огород нас и спас. Вернее, спасла нас мама. Предприимчивая, неутомимая. Надо было только дивиться ее энергии и самоотверженности. И теперь я не перестаю удивля ться тому, что может перенести мать ради своих детей. И как же мы бываем подчас неблагодарны потом своим матерям. Эта наша неблагодарность уже становится каким‑то проклятием над нами. Наказанием Божьим.
Правда, мы — сестра Валя, я и Анатолий — стараемся изо всех сил быть благодарными детьми — часто навещаем ее, помогаем чем можем. А сейчас ее взяла к себе старшая сестра Валя. В этом году маме исполнилось восемьдесят семь. Мы собрались в Новороссийске 5 марта и не
много отметили, хотя она возражала, понимая, что нынче не до именин. Но мы все же накрыли стол, поздравили ее, повспоминали. Она выпила с нами рюмочку, покушала и пошла легла. Силы уже на исходе. Она стала маленькая, худенькая. А все не сидится ей, все норовит помочь сестре. Удивляется своей немощи: «Бывало, по два, три раза ходила на огород. И не пустая, с оклунками…»
Мы на плечах переносили урожай с огорода. До приезда папы. До того, как его перевели служить из Севастополя в Новороссийск в составе водолазного отряда. Этому отряду было особое задание — разминировать Цемесскую бухту и электростанцию НОВОРЭС.