— Муж, когда уходил, просил: "Дай, Катя, моим костям спокойно лежать. Не выходи замуж. У тебя такой характер, ты не сможешь сносить". Он, бывало, обувь скинет или ноги вымоет — в дом войдет: "Мне твой труд дороже моего". Таких нет, как он был. — И, помолчав, добавляет мечтательно: — Может, только еще какой один где-нибудь.
Приземистый, крепкий, с трухлявым саквояжем в цепкой руке, идет по деревне, глядя в упор под ноги себе.
Во-первых, странно увидеть исправного, здорового мужчину и не в летах, а не в армейском — в затертом тугом плаще, в темной кепке.
Во-вторых, вроде не бомбят, не обстреливают, а суета, напряжение, беспокойство и сумрак роятся по усадьбам, по избам при его приближении. Кто ж такой?
— Ценный человек, — хмуро пояснил старичок. — Наденет белый халат, и бык ему подчиняется. В штатской одежде не подходи.
Но это одна сторона полезной деятельности ветеринара. Другая связана с запретом по району всякого убоя приплода рогатого скота, овец, свиней, принадлежащего как колхозам, так и лично колхозникам, единоличникам, рабочим и служащим, поскольку большой ущерб нанесен войной общественному животноводству. И теперь этот человек в немалой степени вершитель многих судеб. Случись падеж, или травма, или хворь, или еще какая напасть, мало того горя хозяевам, еще жди, что тебе за это будет, как взглянет ветеринар. Сказано: привлекать к строжайшей ответственности да по нормам военного времени.
Фамилия этого человека — Кабанов, и за его подписью немало скопилось актов в сельсовете, что у нас <37> в избе за дощатой, не дотянутой до потолка перегородкой.
Сегодняшнее появление в деревне Кабанова завершилось следующим актом:
"1942 года 22-го мая.
Составлен акт на предмет вскрытия трупа павшего теленка у Ефимовой Марии Михайловны в присутствии дипутата с/с тов. Антонова В. И., возраста 1 м, пол телочка коковая пала от плохова питания вбольшом количестве и 2-е несвоевременно заявлено вет. ф. о помощи коковая была б устранена без ущерба. Было заявлено предсмертно посредством уколов и вправления грыжи теленок жил 3 дня. Но так было Сращение пятли кишки с соединительной оболочк. и воспаления брюшины дело безнадежное…"
"23.5.42. В течение ночи редкий арт. — минометный огонь и ружейно-пулеметная перестрелка".
Секретарь сельсовета — миловидная Тося. Работа чистая, не тяжелая. За то свекровь ругает ее "дворянка". И едко так о ней: "Тоська, водворянившись, сидит-посиживает, хоть ты что".
— Православные! Навались! — крикнул доброхот боец, помогавший толкать застрявшую машину. — И начальники тож!
К секретарю сельсовета Тосе поступают справки о смерти человека. Вот одна из них. Выдана непосредственно самому… покойнику:
"Справка. Дана настоящая Васильеву Егору Васильевичу, что он действительно болел крупозным воспалением легких с 26.111.42 по 4/IV.42 года и лечился в Морьинской амбулатории у м/ф Быковой.
Скончался 4/IV.42 13 час.
К чему заверяю
м/ф Морьинского пункта
М/ф Быкова
4/IV.42 г.". <38>
Вот так, не мудрствуя и безо всяких там церемоний.
"Акт о смерти Загораевой Прасковьи Ивановны в возрасте 75 лет", "от преклонных лет померла. Со стороны издевательств не было. В чем и расписуемся
Семенова, Макарова, Романова".
Наша листовка, рифмованная:
"Deutsche Soldaten, Lasst Euch raten.
Ruft den Russen zu aus der Weite:
"Sdajus, Towarisch, Ne strelajtel""
"Немецкие солдаты, советуем вам.
Кричите русским издалека:
"Сдаюсь, товарищ, не стреляйте!""
— Ишь как ласково напели, — сказал старшина, слушая непонятные немецкие слова. — А ты, — сказал мне, — лучше гаркни им в рупор: "А ну отъерзывай!"
Наша армейская:
По дорогам глинистым, по лугам Тверцы,
По полям калининским проходят бойцы.
Эх, полки стрелковые — храбрецы в полках,
Автоматы новые в молодых руках.
…
Мы полками вклинимся в линии врага
И вернем калининцам Волги берега.
Как животворно начало лета. Особенно после такой тяжелой зимы. Кажется, все предвещает только хорошее. И каждый день по-особому полнокровен. При всем том это — день войны.
Глава вторая
Лето
Перевожу немецкие статьи, обращенные к солдатам:
"На то была воля провидения… Чувство дружбы создает единство нации", "Любой немец по своим биологическим <39> данным неизмеримо выше любого другого…"
И секретный циркуляр хозяйственного штаба германского командования на Востоке:
"1… Немецкие квалифицированные рабочие должны работать в военной промышленности; они не должны копать землю и разбивать камни, для этого существует русский".
— Кто жить не умел, того помирать не научишь, — говорит о немцах женщина, выбравшаяся из Ржева с детьми и примостившаяся у людей здесь, в деревне. — Немцы ужасные трусы. Сидят обедают, или вечером бомбят — под стол прячутся. Даже смешно. "Матка, ляхен? Дом капут, матка тод!" Мол, чего смеешься, дом капут и саму убьют. А я: жарче! жарче! — призываю.
Она же о своем меньшом, который бессменно на руках у нее:
— Как старичок был. Изнеможенный скелет. Здесь так хорошо его подняли, так помогали, хоть у самих такая нехватка.
— У меня в дому немецкий начальник стоял. Ну и привели раз беглого нашего солдата. Из плена бежал. Схватили. Спрашивают: кто такой, как сумел убечь? А он отвечает не поймешь что. Немец ему по-своему: не сяки, мол, говори реже! А он сякет, он сякет, мне и то не понять. А прислушалась, слышу, так ведь он же по-нашему, по-матерному чешет.
Старосте грозили: "Шкура ты едтакая! Ну где-нибудь тебя расхлопают!"
Но неизвестно, не то успел уйти с немцами, не то схвачен.
— Он перед самой войной был забранный. Ему никак три статьи было.
— Хитер мужик. Только себе любил, а людей жал.
— У него никак со стеклом гардероб.
— Но теперь он повытряхался. <40>
На военных курсах переводчиков, минуя обучение стрельбе и всякому военному делу, мы странным, необычным образом, не с того как бы конца втягивались в войну, с ходу вступив в соприкосновение с противником: его немецкий язык, его зольдбух (солдатская книжка), уставы, команды, письма (как они томят нас своими письмами, эти немцы!), его замысловатый готический, его так трудно заучиваемые военные термины. И для усвоения языка как такового детские считалки и тошные диалоги: "Wo warst du, Otto? Где ты был, Отто?" "О, Карл, я совершил очаровательную прогулку в лодке по озеру". И Гейне: "Mein Liebling, was willst du noch mehr?" И наши репетиции допроса, когда мы поочередно были то самим пленным немцем, то допрашивающим его нашим командиром.
И вот когда предстояло отправиться на фронт, напитавшись, хоть и на скорую руку, немецким, я испытывала сжатие где-то в груди от страха, что, повстречавшись с настоящим пленным, окажусь вдруг свидетелем жестокости, насилия по отношению к нему.
В первое утро на фронте в перерыве между двумя оголтелыми бомбежками немцев я вышла из избы и увидела тянувшиеся по улице сани с раненым пленным. Я пригвожденно шла за санями. Они вскоре стали. Подоспев, когда ездовой уже выбрался из саней и что-то соображал, я, собравшись, громко спросила: "Вы его расстреливать везете?" — полагая, что это именно так. Усатый пожилой дядька хмуро глянул через плечо на меня, недобро бросил: "А мы пленных не расстреливаем" — и пошел за избу оправиться.
Я еще возбужденно спросила лежавшего в санях немца, откуда он родом. И услышала в ответ безучастное: "А! Чего еще надо!" — не расположенного к разговору раненого. И зашагала назад, проученная этим дядькой, унося с признательностью его хмурый презрительный взгляд.