XIII
Я укрываюсь в пассаже на проспекте Санта-Фе — стрельба слышится поблизости. И рассматриваю витрины, чтобы убить время. В пассаже много людей. Хозяевам дорогих магазинчиков, расположенных в пассаже, перестрелки приносят доходы. Люди, укрываясь здесь, всегда что-нибудь покупают. Опасливые покупают из суеверия, преисполненные благодарности слепому случаю за то, что оказались вблизи Санта-Фе, когда раздались выстрелы. Хуже, если «свинцовый ливень» (как говорит телевидение) застанет тебя на углу Санта-Фе и Талькауано или когда ты переходишь широкий проспект Девятого Июля — асфальтовый пустырь. У меня нет денег на покупки, так что я просто глазею на витрину с кассетами, потом с модными костюмами для плейбоев, дальше — с браслетами и цепочками для хиппи, а там — с керамикой, цветными свечками, магнитофонами, фотоаппаратами. Остаются одни только boutiques[13] для дам, и я останавливаюсь в нерешительности, даже не всматриваясь в витрину. Вдруг замечаю, что изнутри кто-то махнул рукой, и вот опять; сначала я подумал, что машут кому-то из прогуливающихся за моей спиной или дожидающихся, когда кончится стрельба. А увидев улыбку, узнаю Исабель, буду называть ее Скажем-Исабель. Без особой охоты отвечаю на ее приветствие, а она подает мне знаки, чтобы подождал. Узнать ее сразу трудно — у нее другая прическа, другой цвет лица (как бы с оттенком меди) и, главное, другой наряд: вместо спортивного платьица, в котором она была, когда мы познакомились, или длинного пиджака, когда она прошла мимо меня двадцать дней назад, сейчас на ней облегающий жакет и широченные брюки. Я вспоминаю, что моя мама называет их «бананами», но, по-моему, это просто пижама для улицы.
Наконец она выходит, нагруженная пакетами, и смотрит на меня не как на таракана или карниз, а как на статного юношу. Да еще целует в щеку, едва касаясь. Обволакивает духами. Не знаю, понимаете ли вы меня (кто это «вы»?). Слабыми, но потрясающими. Вдруг мне показалось, что весь пассаж пахнет этими духами. Слабыми. Но потрясающими. Сегодня она веселая. Не молчаливая и насупившаяся, как па сборище, не шумливая и развязная, как в тот вечер, когда она прошла мимо. Просто веселая. И не вспоминает о несостоявшемся свидании. Я тоже не вспоминаю. Заговорить о нем для меня унизительно. Сегодня я надел сорочку. Может быть, Б тот вечер она меня не узнала, потому что я был в кофте, связанной матерью. Но в этом случае она должна бы упрекнуть за то, что я не зашел за ней. А может, не упрекает, чтобы не унизиться самой. «Что ты здесь делаешь? Покупаешь что-нибудь?» Я объясняю, что попал в пассаж из-за перестрелки на улице. «Я тоже. Но мне это дорого обошлось. Смотри, сколько накупила». Я помогаю ей справиться с пакетами. «Пойдем со мной. Или у тебя дела?» Нет, у меня дел нет. «Машина за углом. И пальба уже окончилась. На сегодня по крайней мере». Это верно. Люди постепенно выходят из пассажа. Проспект обретает свой всегдашний сумасшедший ритм. Люди громко разговаривают, смеются, перекликаются. Два открытых автомобиля, набитых разными педиками, обгоняют автобусы и такси, чтобы поспеть к перекрестку до того, как зажжется красный свет. Никто не сказал бы, что в этом году убито девятьсот человек по политическим взглядам.
Мы еще не дошли до стоянки машин, когда начал моросить дождик. Моя спутница все же успевает дать два автографа: девчонке с пронзительным голоском и достопочтенной матроне. Похоже, ей по вкусу, когда ее осаждают такими просьбами. Другие ничего не просят, но узнают ее. Тем временем дождик перешел в ливень. Я чувствую себя свободно, никто на меня не обращает внимания, слава богу. Она раскладывает пакеты на заднем сиденье. «Какой холод, дружок! Поедем ко мне, пропустим по глотку. Столько выстрелов и столько покупок — пора передохнуть, верно? К тому же нужно отпраздновать встречу».
Квартира у нее не то чтобы роскошная, но весьма комфортабельная. Я располагаюсь на каком-то странном сооружении: для кровати маловато, для софы чересчур велико. Хотелось бы часами валяться на нем. С этого сооружения начинаю рассматривать помещение. Для меня такая квартира была бы идеальной, когда жизнь станет оседлой. Сегодня — нет, сегодня я еще кочевник. На мой взгляд, оседлые всегда старые. Или уже зрелые люди, как Скажем-Исабель. Я спрашиваю, чувствует ли она себя оседлой. «Что это такое?» — осведомляется она в свою очередь, ее слова звучат не слишком-то отчетливо, потому что она одновременно чистит зубы в ванной. Поясняю: оседлые — это те, кто не переезжает с квартиры на квартиру, с пастбища на пастбище, из страны в страну, а кто переезжает то и дело — это кочевники. Вот бы послушала меня преподавательница истории, гордилась бы мной. Но она не услышит: сидит в тюрьме. «В таком случае я оседлая. Ненавижу пастбища. Ненавижу переезды». Так я и думал. Ей же столько нужно перевозить. «А вот весь мой багаж — это я сам». — «Красиво. Как у Антонио Мачадо![14] Ты знаешь, что я начала свою театральную жизнь декламацией стихов Антонио Мачадо?» Нет, не знаю. Наверное, она воображает, будто ее биография известна всем. Но чтобы она убедилась в том, что и я знаю, кто такой Антонио Мачадо, декламирую ей: «В твоих больших глазах пылает тайна (пауза), о нелюдимая подруга (пауза). Как знать, любовь или ненависть безмерна (пауза) в твоем сияющем колчане черном?»[15] Цитата заставляет ее выглянуть из ванной. Ах, головка, Скажем-Исабель! «Культурнейший юноша, культурнейший. Одобряем единодушно». Теперь она появилась в джинсах и синем свитере. Переоделась в два счета. Эх, как актрисы переодеваются! «Виски? Со льдом или так?» Со льдом, конечно. Она подходит с двумя стаканами и садится на ковер в позе Будды. «Слезай с ложа. Снизойди до народа». Мне жаль покинуть странное сооружение. Потом, не хочется садиться па пол, пусть даже на полу лежит мягкий, ворсистый ковер; у меня длинные ноги, их некуда девать. Когда я устраиваюсь на полу, мои ноги как будто окружают меня. С ложа, как она его называет, не слишком удобно смотреть на нее, и вообще-то приятнее сидеть на ковре, не только в окружении собственных ног, но и рядом с ней, Скажем-Исабелью, в этой комнате, где никто не может помешать.