Деревня спала на робком свету, как в топленом молоке. Корочки ржаных крыш плавали в тумане. У меня везде были свои тропки и ходы. Я их не искал, они отыскивали меня сами. И в домик тети Лизы я всегда входил через окно, размыкая беззвучно раму.
— Ух ты! — качнулась она. Руками пробежала по груди. — С таким мужиком не пропадешь. Все это мы накрошим, и чего будет? Утренник, ага? Вот здесь садись и уплетай, сколько можешь. Картошку я с вечера сварила, как чуяла, выздоровеешь.
— Пуговица нигде не оборвалась? — спросил я.
— Господи…
— Я тебе пришью, не думай… А ты сегодня с утра делай уколы, я на них погляжу. Пускай побоятся. Прямо перед линейкой делай, чтобы в галстуках были. Писклям по два делай.
— У меня и лекарств не хватит.
— Найдешь, жалко, что ли.
— Найду, — успокоила она меня.
— Давай мне первому, а то опять заболею.
— Что ты! — испугалась. — Вон какой здоровенький.
— Ладно, поем и купаться пойду, позабыл, как плавать надо.
Так мы подружились с тетей Лизой. Она была рыжая, как сердце ромашки, и в белом халате. Синие колокольчики вылезали из кармашка, как будто всегда там росли.
День мой был моментальный, как глоток ключевой воды. Я и оглянуться не успевал, а над головой уже висели звезды. Здесь, у Волги, они были словно высоко заброшенные сухие косточки вишни. Иногда срывались, падали, и я поднимал к небу лицо. Под обрывом белели камни. Я обхватывал рукой сосну, чтобы не сорваться вниз. Вода ворочалась большой рыбой и всхлипывала. Я ждал, когда обожжется о темноту пароход. Он появлялся огромный и пылающий, казалось, обернутый посверкивающей слюдой. Каждый раз там играла музыка, на палубе стояли задумчивые люди. Я угадывал, молчат они или смеются, сочинял их разговоры: «Пойдемте пить лимонад с печеньем». «Ах, конечно. Только немного еще побудем на воздухе». «А вон там на бугре кто-то стоит. Вы видите?» «Ерунда, это дерево». «Нет, человек!» «Да дерево!» «Тогда я пойду один пить лимонад с печеньем».
И еще у меня была потеха. Я пристраивался на видном месте перед вечерней линейкой и ожидал своего часа. Пионеры выстраивались, чтобы опустить флаг и спокойно отправиться спать. Они беспокоились, как мыши, и что-то там грызли и что-то там шептали, а барабан стучал сердито и глухо.
Я начинал бить комаров. Уж я себя отхлопывал на совесть, даже ладони горячили. И пионеры следом за мной нещадно начинали веселиться, приплясывать шеренгами. А я, как дирижер, дубасил воздух и пыхтел от усердия. На меня шикали вожатые, но я не думал униматься… Перед самым концом, а я его чувствовал нутром, я незаметно смывался. На другой день менял место, и «комариный бой» вспыхивал с тройной силой.
Тетя Лиза меня встречала на крылечке, тихая, приготовленная ко сну. На коленях лежала раскрытая книга, но темень уже сгущалась, и тетя Лиза просто отдыхала, прислушиваясь к комарам. Они слетались к золотистой голове.
— И как ты не мерзнешь в одних трусах, — выговаривала она мне. — Опять заболеешь, что я буду делать? А еще дожди пойдут, у нас-то печки нет. Комарья стало, просто дышать нечем, в горло залетают.
Ей нравилось поговорить со мной под соснами. Я пристраивался рядышком, вытянув ноги. От кончиков пальцев легким покалыванием поднимался зуд, и коленки пламенели.
— Скоро снова учиться начнешь. Поди, не хочется?
— Конечно. Целыми днями на трамваях катался бы.
— И ничего интересного.
— В окно глядеть. Бесплатная киношка.
— А если контролер? «Позвольте ваш билетик…»
— Я у него под рукой пролезу.
— Уж ты лучше учись. Теперь войны не будет, война далеко. У меня там хороший человек остался. Насовсем.
— Ага, погиб. Мать моя тоже страдает.
— А ты?
— Ну… и я. Страдаю. Без отца нам бедно.
— И мне бедно.
— Пойду ноги мыть. Вот сандали возьму и ноги пойду мыть. Ноги не снашиваются, им чего. Говорят, в них правды нет. Дураки говорят. Я их помою, как новенькие станут. Заблестят.
— Молока попил?
— Попил.
— Будем укладываться спать. Я соберу немного поесть, пока моешься.
Вечера в августе были ласковые, притомленные. Я сбегал к реке опрометчивой лесенкой и, бросив в сторонку сандали, взрывал воду. Переворачивался на спину, успокоив руки. Вокруг меня дробилась мелкая волна, а я полеживал себе пластом, едва-едва лишь шевеля ногами, радовался свободной жизни. В теле усмирялась быстрота, и я слышал, как наступает абсолютная легкость, будто сам я всплывший пузырек воздуха, привычная для воды плавуница. Пионеры, те при купании маялись — туда нельзя, там волна смоет, и визжали, и поеживались, а вожатые прямо-таки стремились оглушить реку из горластого рупора. Какая ж это жизнь!.. А я в неделю стал звонким, питался любой ягодой и бодался с заборами, как шальной бычок. Тетя Лиза сдавливала мои плечи: