Штурман, правда, когда-то возил Вас. Немирного в США, и тот, свободно говоривший по-английски (учился в школах Америки, в британском колледже в
Японии), успешно выступал в университетах перед студентами. Так потекли первые струйки долларов в карман постсоветского модерниста… Может, здесь все же и надо искать причину смерти моего брата-близнеца. Ибо так же верно, как закон всемирного тяготения объясняет падение предметов с высоты вниз, что насильственная смерть через убийство чаще всего совершается там, где появляются деньги.
Однако почему именно я оказался в поле зрения Штурмана на последней минуте его существования, почему мне был передан его отчаянный SOS и пришлось мгновенно воплотиться в него, бросившего на меня свой последний взгляд, и успеть услышать от соседа по креслу слова о том, что американцы грязные свиньи, безбожники, но перед смертью все люди равны, поэтому мы должны, прежде чем умереть, познакомиться друг с другом и попрощаться – почему именно я?
И какая нить связывала террориста с зятем князя Дурасова – их встреча и соседство в бизнес-классе самолета швейцарской авиакомпании были случайными или же за действиями смертника таилась не только изуверская цель фанатика джихада? Тогда какая? Чтобы ответить на эти вопросы, мне надо бы вновь воплотиться в импресарио Штурмана или внедриться в самого экстремиста. Но оба они погибли и навсегда ушли в будущее – и мне их не догнать.
Существовала, правда, у меня одна возможность – вернуться к их прошлому, но для этого мне необходимо было знать хоть что-нибудь об этом прошлом…
Обязательно нужен был временной адресат моего воплощения, тот, в кого желает превратиться душа Василия.
А она довольно долго молчала – как относительно Штурмана, так и насчет террориста. Последний был для меня почти недостижим, потому что брат о нем ничего не знал – видел его всего одну-две секунды отраженным в ночном окне дачной веранды. Но к Штурману я отсылался моим близнецом дважды. После того, как первый раз побывал им в продолжение одной минуты и шести секунд, во второй раз неисповедимый каприз потусторонней воли бросил меня на двуспальную широчайшую кровать в московском отеле “Савой”, где Штурман полеживал в постели один. Было десять часов утра, но проснулся он давно, часов в восемь, и уже работал с секретарем. Тот звонил, разговаривал спокойным, вежливым тоном, иногда подносил трубку к постели шефа, и шеф разговаривал; секретарь вел бумаги, делал в них необходимые пометки, снова звонил, разговаривал, заказывал кофе, подавал его шефу в постель. И в десять часов в номер зашел мой брат Вас. Немирной.
О, я с любопытством смотрел на него глазами импресарио Штурмана, который был в самом расцвете своих жизненных сил и на вершине преуспеяния. Он уже сделал свои первоначальные миллионы; в рыжих глазах его, рассматривавших визитера, на мордастом белом лице, в движениях крупного, упитанного тела выражалась уверенность человека, которому подвластны большие деньги. К нему пришел человек, которому тоже хотелось денег, и тем самым он уже добровольно становился подвластным ему. И мне было любопытно смотреть глазами миллионера на осторожно и робко подступающего к деньгам, к американским деньгам, добровольца Вас. Немирного.
Мой брат-близнец выглядел, конечно, не столь уверенным, как импресарио
Штурман, брату недоставало весомости. И по его не дебелому, а просто бледному лицу расползалась вздрагивающая, заискивающая улыбочка. И я увидел глазами Штурмана, что Василий мой пропал… На этой долгой, бесконечной войне он будет убит так же, как и все другие волонтеры,- нейтронным оружием денег. И не успеет даже понять, что с ним произошло, что те, которые посылали его в свет жизни, отправляли его вовсе не за деньгами.
Секретарь Штурмана, человек примерно одного с ним возраста, одетый в исполосованный яркими вставками спортивный костюм, был, оказывается, московским жителем и, как выяснилось, другом детства своего шефа. Они когда-то учились в одной школе, где-то в районе Марьиной Рощи. Теперь при каждом приезде миллионера в Москву его друг бросал все свои дела и помогал
Штурману… С небольшой лысиной на макушке, с круглыми внимательными глазами умной обезьяны секретарь молча, сочувственно смотрел на Василия, который пришел к шефу, чтобы тот поддержал начинающего входить в моду русского писателя и помог ему заработать в Америке. Секретарь хорошо знал своего школьного друга, который никому не позволит заработать слишком много, но к внушительному шуму потоков собственного капитала охотно даст прислушаться. И каждого, кто будет заворожен этим шумом, постарается вовлечь в товарно-денежные отношения с собой…
Но я слишком отвлекся, кажется, на ничего не значащего секретаря и слегка отпустил нить повествования. Итак, в сторону секретаря – и я снова возвращаюсь к деньгам, к этим потокам шизофренической энергии человечества, которые залили все его жизненное пространство и вымыли из него почти весь гений высших возможностей, перевели добро на говно и по вонючим стокам последней цивилизации вынесли ее отходы на бескрайние поля орошения – отстаиваться. И в тишине зловонных полей, спокойно вглядываясь в то, что отстоялось, каждый из нас, господа, может увидеть конечный продукт великой денежно-вещевой цивилизации…
Такие мысли не могли прийти в голову ни Василию, ни международному импресарио Штурману, ни тем более его секретарю, приносившему кофе в постель шефу. Подобным образом мог мыслить я, свободный от зарождающегося тогда в
России, во всех “новых русских”, широкого энтузиазма к созиданию частного капитала. А таковой никак не мог возникнуть без того, чтобы не задавить своего ближнего, самым беспощадным образом подчинить себе или продать его за деньги. Но все немыслимое зло, посланное в тварный мир земли через деньги, когда-нибудь должно ведь исчерпаться, подумал я тогда, глядя в глаза родному брату, которого скоро прикончат выстрелом в голову. И Штурмана тоже убьют, мы уже знаем,- его также постигнет насильственная смерть, которая свободно гуляет там, где вдруг напрягается и яростно вспыхивает какой-нибудь отдельно взятый очаг современной всемирной эпидемии.
ГЛАВА 10
Перед всесильным натиском зеленого вируса никто не мог устоять – от великих царей арабских до темного таджикского крестьянина, который вынужден был, когда настали лихие времена, отбросить прочь свой кетмень и схватиться за автомат Калашникова. Вначале я был здоров, молод, жил в кишлаке, учился в школе и наблюдал со стороны, как постепенно зеленеет окружающее нас геополитическое пространство. Василий тоже был молод, учился в школе, потом в университете. По окончании которого работать нигде не стал и начал писать художественную прозу. А мне в те же годы стало ясно, что автомат или пистолет гораздо удобнее для рук и только с ними можно добыть зеленые доллары во имя Аллаха и ради всемирного священного джихада. Таким образом, я принял причастие доллара намного раньше, чем Василий, хотя мы были, кажется, почти ровесниками. А когда, каким образом, по какой причине я был внедрен в кишлачного мальчика, который летом в хорошую погоду спал на плоской крыше родительского дома, во сне сладко посасывая свой далеко отгибающийся на кулаке большой палец, того я не знаю.
Не знаю и того, почему я однажды утром проснулся человеком, в котором чугунной тяжестью давило душу угрюмое нежелание просыпаться, снова входить с утра раннего в эту жизнь, открывать глаза и видеть ее свет. Мне было 72 года, я был лысым стариком, дряблое брюхо покоилось на моих коленях, я сидел в трусах и майке на краю кровати, свесив с нее сизые зябнущие ноги.
Почему-то возле меня никого не было, ни жены, ни детей, моя жизнь к старости оказалась одинокой. Не знаю, потерял ли я жену, были дети или их никогда у меня не рождалось – моего прошлого нет как нет, остается одно только будущее! То бишь перспектива моего существования безнадежно тонет в дрожащем мареве вечности. И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем – умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать – в любом новом воплощении,- то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотой в прошлом, напрочь отсеченном от него беспамятством болезни Альцгеймера, также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием “Хочу жить вечно на земле ”.