Время от времени кто-нибудь встает и уходит в уборную. Я уже знаю, куда они направляются, потому что в какую-то из недавних минут сидевшая неподалеку неказистая, умученная артритом женщина сообщила самой себе, что неплохо бы и пописать, и я последовал за ней. Передвигалась она с трудом, мне приходилось семенить детскими шажками, чтобы не обогнать ее. И я заметил вдруг, что спина ее футболки исписана тоже и гораздо гуще, чем грудь. Собственно, текст был так велик и мелок, что футболка выглядела почти черной. Я попробовал, шагая за женщиной, прочесть что-нибудь, но не смог. Буковки были совсем крохотные, а спинные мышцы женщины то и дело напрягались, перевиваясь в стараниях удержать от падения на пол рухлядь, в которую обратилось ее тело.
Она привела меня к двум смежным дверям на противоположном от буфета конце столовой. К одной была прилеплена табличка с изображением джентльмена в длиннополом сюртуке и цилиндре; на другой красовалась дама в платье с кринолинами, в шляпке и с парасолем. Я вошел в мужскую уборную. Она оказалась просторнее, чем я ожидал и до жути белой, отчего походила скорее на зал художественной галереи. Над раковинами умывальников была прямо по стене написана красками уже немного подвыцветшая картинка: две ладони, омывающие одна другую на фоне зеленого медицинского креста. Под картинкой значилось: REINLICHKEIT[2].
Я выбрал в ряду капельной формы писсуаров один, подошел к нему. Выглядели все они древними и какими-то «органическими», точно их отлили из великого множества расплавленных зубов. Эмаль писсуаров покрывали пятна цвета жженого сахара, вроде табачных прожилок. Тем не менее, в сточных отверстиях пузырилось дезинфицирующие средство, свидетельство чистоты.
Какое-то время я простоял над писсуаром, позволяя себе избавиться от тех немногих ненужных отходов, какие во мне еще сохранились, однако ничего у меня не получилось, и я ушел. Ладно, по крайней мере, теперь я знаю, как найти уборную.
И наконец, настает время ужина. В кухне за буфетом появляются и приступают к готовке две старухи. Труды их порождают волглый пар, который плывет по столовой, возносясь к потолку. Поднимается общий рокоток предвкушения. Я иду в уборную, удачно, на этот раз, опорожняю кишечник и обнаруживаю, что мягкость туалетной бумаги трогает меня чуть не до слез. Мою под зеленым крестом руки. Вода, ставшая темно-кофейной от въевшейся в кожу грязи, завивается в раковине, яснеет и с бульканьем утекает.
Когда я возвращаюсь в столовую, к стойке уже тянется очередь. Я загадываю, не установлен ли в Прибежище порядок, в силу которого вся по-настоящему приличная пища достается ранним пташкам, а запозднившиеся получают одни оскребыши и комки. И встаю в очередь, хотя особого голода не испытываю. Для меня важнее возможность постоять за кем-то, почитать, что написано у него на спине.
Стою я за молодым человеком с густо покрытыми прыщами шеей и головой. Волосы у него короткие, войлок-войлоком, кто-то любовно подстриг его, стараясь не повредить ни единой луковички, из тех, что покрывают, точно сыпь, кожу его черепа. Интересно, много ли взял за этот труд парикмахер — как-никак, работать ему пришлось с такой осторожностью, с таким тщанием, с такой участливостью. И что привело сюда юношу, совсем недавно побывавшего у парикмахера, который столь умело и ласково обошелся с его головой?
Количество текста на спине молодого человека просто невероятно, плотная масса мелкого шрифта, который представляется мне скорее случайным переплетением символов, стильной тканью с алфавитным рисунком. Перемещаясь от левого плеча вниз, я прочитываю сколько успеваю прочесть, пока у меня не начинает сплывать внимание:
n:12/5/82,M: pnd(s),F: ai,pMI:30/5/82}gs(!vlegLnd),
hf8B,M2:31/5/82} gs(!vlegLsd),@n7,gH,^MGM: ingm,¬b,
c(T)@m,pMGM3:4/6/82(v[#]penisd++),>@m, ¬X+,
Hn>j,pF4:8/12/82,