Мальчик ложится в гамак, накрывается грязным одеялом, отворачивается лицом к стене.
Аня полощет.
— Ты, Ань, мечтаешь о чем-нибудь? — через какое-то время спросил он.
— Конечно, мечтаю, — с готовностью отвечает девочка, — я хочу первым делом…
— Я не про это, — морщится под одеялом мальчик. Голос у него опустелый, как прохладный воздух — только не как осенний ветер, а как из офисного кондиционера. Опустелый и страшно усталый у него голос, — я вот… Подумалось сейчас — вот бы заснуть и не проснуться, никогда не просыпаться.
— Ты чего? — испуганно начала девочка, но он опять перебил ее.
— Спать себе и спать, и чтоб никаких снов.
— Это умереть, значит, — помолчав, твердо ответила Аня.
— Ну и что, что умереть. Можно и умереть, не так уж весело живем, — злобно ответил мальчик, но голос у него теперь был уже живой. Он заворочался под одеялом (гамак опасно закачался), но от стены не отвернулся.
— Потом… Потом мы вырастем, разбогатеем, купим себе настоящие квартиры или даже дома. Найдем родителей и к себе перевезем. И детей из детдомов будем усыновлять. Все еще будет.
— Держи карман шире: вырастем, разбогатеем… — передразнил он, — в канализации и старики живут, сама знаешь. И мы здесь будем до старости жить. До самой старости — здесь.
О помолчал немного и добавил решительно, — прав был Петька, золотая голова.
Тут ему вдруг вспомнилось раздутое, ярко-синее Петькино лицо с разбухшими так, что казалось — только тронь и лопнут — шариками глаз, с выломанной улыбкой (капельки вечной канализационной испарины на неровных зубах), с постыдно оттопыренной ширинкой… Как они с Аней вынимали его из петли и, дураки последние, пытались дуть в скалившийся мертвый рот. Как потом волокли его до Котла, и как страшно было бросать тело в жадную черную воду.
Тишина. Побулькивает вода, капает, слышно, как проносится где-то далеко поезд метро.
— Прости, — говорит мальчик и, не дождавшись ответа, вылезает из гамака.
Аня сидит на ящике, неподвижные руки свисают в таз с мыльной водой.
— Прости, ок? Где у нас спирт, давай… это… помянем, — он говорит натужно, прячет глаза и как-то бестолково, неуклюже дергается туда-сюда. Все это ему тяжело и неприятно и совсем сейчас, сейчас, всего через день после Петиной смерти, не нужно.
Он разливает спирт в две одноразовые стопочки и, не найдя подходящих слов, пододвигает одну Ане.
— Почему вы такие? Ничего хорошего не хотите, все только плохо, плохо.
— Так оно и есть плохо, — равнодушно отвечает он, — да и пересмотрели мы там дерьма, — неохотно добавляет.
— Что там такое было?
— Не хочу я вспоминать.
— Вы никогда не говорили и я не приставала. Но теперь, после этого, ты должен мне сказать.
— Не хочу я вспоминать, — повторяет он и морщится, — Ань, дай мне отойти. Мы с Петькой еще в детдоме скорешились, сбежали вместе, пол-страны объехали, здесь устроились… Тебе что, ты его и знала-то месяца два, — с обычным для детей тактом закончил он.
— Ну и что, что два месяца? — тихо, себе под нос, спросила Аня. Она Петю любила, как любят рано повзрослевшие дети: трогательной, красивой любовью, не исключающей физиологического, но при этом невинной и простой — как любят в сказках и романтических комедиях.
— Ладно, чего там… — Он выпивает еще стопку, — грустно все это. Не хочу больше, не могу.
— Ты не знаешь просто, какой мир огромный. И красивый. И есть такие вещи, такие — мы их и представить не можем. И все это мы еще увидим и везде побываем.
— Ничего мы не увидим. Так здесь и сдохнем, под асфальтом. Отомстить бы только, — он выпивает, наливает себе еще.
— Кому? — грустно спрашивает Аня.
— Не знаю. Всем, — он то ли плачет, то ли смеется.
Аня выпивает, маленькое бледное личико морщится.
— Давай правда спать, а? Завтра повеселее будет.
— Давай, — равнодушно соглашается мальчик и отставляет стопку.
— Ты меня прости все-таки, — невнятно говорит он, забираясь в гамак, — очень я устал что-то.
Он заворачивается с головой в одеяло и отворачивается к стене. Аня тушит самодельные горелки — все, кроме одной — и тоже ложится. Они лежат молча, глядя на крохотный огонек в бескрайней темноте и потихоньку засыпают.
Утром — впрочем, какое здесь утро — они, ежась от сырого липкого холодка, завернувшись в одеяла, молча сидят у составленных вместе горелок — кипятят воду. Потом пьют кофе — временами оно у них есть — жуют подсыревшие, мягкие крекеры.
— Ну что, сети?
— Рано еще.
— Да нормально, пошли.