Потом, когда, проскакав к рассвету без остановки десяток миль, мы сошли со взмыленной кобылицы на покрытый пылью румынский грунт, я сумел, мне кажется, удивиться этой дикой легкости дня вокруг и той немыслимой простоте, с которой только что взят барьер – главная русская тайна карты, край империи без замка. Где-то сказочно пах ковыль, и, пока Яша сворачивал папироску, я успел лениво размять суставы, лечь навытяжку и заснуть.
Госпиталь Сан-Мартин,
Джорджу Солей
От Паломы Гомес
Здравствуй, мой дорогой, любимый, ты, затворник-неясно-где!
Надеюсь, что you получил мою предыдущую закорючку, лапа, повторить я вряд ли ее смогу, Джорджи, я столько пережила, что мне больше вообще не хочется ни для кого писать, разве что для тебя, любимый. Тебе нужен свой репортер в Ливане? Я так рада, кстати, что тебя тут нет, только не издевайся, я помню, как умоляла тебя поехать, но кто же знал, что все так обернется? Ты, наверное, знал. Вот за это я и люблю тебя, глупый ты мой всезнайка.
Ты, конечно же, гад, никогда не скажешь, но как твое здоровье и о чем ты раздумываешь сейчас? Я стараюсь вообще не думать, слушаю радио в основном. Из книжек только “El Nombre de la Rosa” с распухающими языками отравленных посреди страниц. Что он знает про покойников! Но читать все равно интересно и отвлекает от “за окном”.
Вместо закладки в книжке лежит твоя старая фотокарточка, которая в камуфляже. Какой же ты все-таки строгий там!
Мне осталось здесь досидеть неделю, потом я уеду к себе в Мадрид, уволюсь и буду хотеть к тебе. Но сначала я несколько суток высплюсь
– не хочу, чтоб ты видел меня такой: у меня царапина на скуле и спасательные круги под глазами, чтоб никто в них не утонул – там уже поселился бездонный ужас в маленькую прожилку. Здесь многие стали курить гашиш, но я от него задыхаюсь кашлем, поэтому вместе с Лорой
Дженкинс из WashPost глотаю краденые таблетки, госпиталь в Сабре стоит без стен, и голландская дурочка-медсестра отсыпала нам, просыпая на пол, так у нее тряслись ручонки, тонкие, как ты любишь, с веснушками на просвет.
Какая травма для колумбийки – жрать химию через рот! Но зато, когда я засыпаю на два часа, мне не снится весь этот бред, кошмар, эти гниющие почки, обрезанные с усами губы, мухи, гудящие в черепах, ты, пожалуйста, не сердись на меня, tesoro, я сама не знаю, зачем пишу.
Вчера я записывала интервью, еще два дня назад это было бессмысленно, только сопли и крики несчастных женщин, к тому же – сплошных уродин. Женщин выжило много больше, но их довольно рано отделили, поэтому они мало что видели, но, как ты знаешь, слеза – это очень большая линза, только, к сожаленью, лживая. Мне так не хватало твоей руки, твоей ласки, твоего цинизма. Это же не война,
Джорджи, ты же знаешь, я на войне – кремень, это бойня, без всяких метафор, бойня, меня дважды вырвало прямо там.
А когда я еле пришла в отель, обнаружила, что кто-то аккуратно порылся в номере. Ничего не взяли, но интересно, что раньше я бы все равно почувствовала брезгливость, а теперь это было безумно глупо – только что прогуляться между отрезанных рук, голов, яиц и тут же переживать, что кто-то трогал мои бикини. Так что я, собственно, не расстроилась. Хотя мне все же немного странно, к журналистам тут относились лучше, так мне казалось. Израильтяне, на мой вкус, угрюмы и, уж конечно, не откровенны, но белым вроде бы безопасно, хотя
Еухеньо из El Pais пару дней назад подстрелили в ногу. Его немедленно увезли, так что подробностей я не знаю.
Вообще здесь много осталось наших, есть Джанни – помнит тебя по
Камбодже, Лиза, Кшиштоф, новая группа Reuters, но я о тебе, как всегда, молчу – твои любимые ручки-ножки даром не полощу. Но и так, никто ко мне лап не тянет – здесь никто не захочет секса, тем более в эти дни. Говорят, Бейрут раньше был красивый – вот уж не знаю.
Будет время, поеду в Тир. Скажи, а любишь ли ты меня, мой дружок, боевой барсук?
Ну все. Закругляюсь. Ответа не буду ждать. Уеду раньше, чем ты почешешься написать мне свои пять слов, так что лучше иди и помойся с мылом, а еще придумай мне, чем я буду заниматься, когда выйду за тебя замуж.
Твоя почтовая голубица
Из кровоточащей жопы мира
23 сентября 1982 года, Бейрут, Ливан
Сейчас не вспомню и не пойму, отчего я так полюбил летать и куда же я все эти годы мчался. Я один поднимал в неостывший воздух перекрашенный BBJ. Я летал на маленьких двухмоторках, на Фальконах и
Бомбардирах, я почти руками тащил с земли раздолбанную вертушку с кириллицей оперенья, когда надо было спасать Ахмеда, и трижды шел из огня в ничто, когда пятнадцать секунд спустя небо застило надо мною белым куполом между строп. Я считал полеты числом посадок и только сегодня – сижу и жду. Так о чем я рассказывал вам, полковник?
Все попадаются на фигне. На мелкой блажи, забывчивости, ошибке.
Эдгар Манеда – закурил в салоне Эйр-Франс траву. Стив не выбросил ствол на месте. Дагаев где-то раздал визитки с другой фамилией и сгорел. Палома вернулась назад к отелю за дешевым магнитофоном.
Тарас Бульба не бросил трубку. Джек Солопски не запер дверь. Яша спутал во тьме состава лево с право.
Это случилось, когда до Венгрии оставался десяток миль. Мы лежали во тьме железнодорожного перегона и изучали громаду насыпи, заслонявшую горизонт. Все было уже готово. Еще ничего не было решено.
Перед тем как отдать нам последние наставления, Яков жадно глотнул воды, потом он как будто лизнул пространство, пробуя вектора ветра вкус – он никогда не мусолил палец, руки должны быть всегда свободны, и лишь после этого ровненько забубнил.
Мы все это слышали сотни раз. Точки маршрута до самой Вены. Деньги, курево, сухари. Любые сборы советского человека, даже курортный бросок на юг, напоминали уход на зону – самое нужное взять с собою, мы прощаемся навсегда.
Австро-Венгрия, чей довоенный запах, казалось, мог соблазнять вагоны, в одной перебежке от рельсов светилась каким-то старым цыганским сном, где все играют на темных скрипках, светлое пиво течет рекой, а красивые женщины в строгих платьях – ах! такого сегодня нет. Нарочно ли Яков врал или сам запутался в сложных мифах и сладких байках голодных лет, где южная контрабанда, трофейные эшелоны, музыка на костях так удачно легли поверх цыгано-молдаво-румынских сказок, превращая остатки былых империй в карамельных мельниц крахмальный рай? Не знаю. Настойчиво пахло хвоей, хотелось размяться, пройтись, чихнуть. Только братик Лева смотрел внимательно, словно впитывал состоянье – дальние вздохи ушастых сов, шорох выползшего крота, топкую патоку перегноя, – покуда все не укутал гул, гудок могучего паровоза, и только снизу на контрапункте – плеск, шипенье его паров.
– Побежали, мальчики, побежали! Вторая и третья коробки справа. – И
Яков вытолкнул нас наверх.
И я клянусь вам, что именно о таком, каким мы видим его сейчас – с медленным солнышком на подъеме, белым золотом, камнем и хрусталем подрастающих небоскребов, – именно о таком Западе мы мечтали синими вечерами, который, казалось нам, где-то есть, только надо суметь до него добраться, вместе с братцем, стать папарацци. Шутка. Только один рывок.
Под вагонами, как под коровой – вымя (тут я подумал, что первый раз буду ехать куда-либо на железе), провисали коробы для угля. Их уже обошли проверкой, где, собственно говоря, открутили гайки, на которых держались еще с войны фанерные, черного цвета, крышки, с перекрестьями горбылей. Сейчас неясно в нормальных цифрах, сколько
Яша за это дал. Еще через пару лет это стало невыполнимым: волнения по Европе, танки в Чехословакии, мир разгораживался, как мог, – богатые прятались от студентов, красные от желтых, левые от правых.