Итак, фаза порхания длилась короткие часы. За эти часы каждая идеальная пара должна была выбрать другую идеальную пару и совершить в воздухе брачный танец. Что происходило в воздухе между парами, кроме самого танца, неизвестно. Тем не менее именно в результате танца стартовала следующая фаза жизни существ. Среди исследователей для обозначения прекрасного явления брачного танца этих славных крылатых почему-то прижился сомнительный термин «свинг» (хотя с похабной улыбкой утверждалось, что слово «свинг» — название танца). Извращенные аллюзии на парные манипуляции совсем других существ, чьи репродукционные отношения были так далеки от совершенства!
Вернемся к послеполетной жизни существ, которая называется «фаза дольки». Отпорхав и отсвинговав положенный им природой срок, пары, не разомкнув объятий, убирали крылышки и падали наземь. Через какое-то время каждая пара делилась на четыре дольки. Остатками конечностей дольки затаскивали свои усеченные тельца в укромные места, где, питаясь неизвестно чем, они подрастали вширь до формы кофейного боба, который тут же отправлялся на поиски идеальной половинки. Так замыкался их жизненный круг.
Существа были совершенны. Они были совершенно красивы во всех фазах жизненного цикла. Они составляли совершенно идеальную пару своему партнеру по размножению. Они были совершенно невкусными, поэтому не имелось хищников, чьей пищей они могли быть. Они были совершенно безвредными, ибо до сих пор не выяснено, что служило пищей для них. Совершенной была связь между их поколениями: они не умирали, вырастив потомство, а раз за разом сами становились частью потомства. В перспективе на свете должен был остаться только их вид, покрыв собой всю свободную поверхность планеты. Судьба распорядилась иначе.
Наблюдая за несовершенством мира, в котором им довелось возникнуть, существа замечали, какими порой разными и неподходящими друг другу партнерами были представители других видов. Особенно близко они могли наблюдать лохматых двуногих соседей. Их почему-то называли прямоходящими, хотя они сильно сутулились при ходьбе и едва не загребали землю верхними конечностями. Прежде вокруг них водилось много разных других существ, но сутулые прямоходящие всех соседей либо съели, либо распугали. Лохмачи были невероятно несовершенны. Любая их особь не была похожа на другую. Спаривание происходило не спонтанно, а после непонятных ритуалов между особо непохожими и несоразмерными соседями. Те, что крупнее, были особенно отвратительны, они, как наши кофейные бобы, имели возможность слияния почти со всеми особями помельче, добровольно или после небольшой трепки. Зато те сутулые мужские особи, что были изящнее и гораздо больше походили на своих потенциальных спарринг-партнеров, и, по мнению совершенных бобов, вероятнее могли привести весь свой вид к совершенному единообразию, чаще всего лишались возможности спариваться. Либо теми уродцами, у которых с партнерами и так все было в порядке, либо теми особями, которые к спариванию предназначались.
Среди бобов уже начали делать ставки на срок окончательного вырождения соседей, но тут эволюция совершила очередной зигзаг. В театре три звонка предшествуют началу спектакля. В жизни можно и одного звонка не дождаться, но любое их количество, в отличие от театра, предвещает финал. Звонков кофейные бобы услышали целых три, и по иронии судьбы все три от своих соседей — кандидатов на вымирание. Обиднее всего было не то, что соседи не были эволюционными конкурентами и их пищевые цепочки нигде не пересекались. А то обиднее, что совершенство было погублено своей противоположностью.
С первым звоночком бобы справились легко: когда лохматые вдруг решили пробовать «кофе» на зуб, достаточно было выпустить немного жидкости, склеивающей бобовые тельца при слиянии, чтобы двуногие навсегда отказались от проб.
Второй звоночек тоже не нанес особого урона, хотя, как и любая неприятность, оказался неожиданным. Там, где совершенные существа почти всей популяцией любили греться на солнышке, лохматые завели обычай всем стадом гоняться за своими четвероногими соседями. Все бы ничего — земля мягка, а бобовый панцирь крепок, но греться приятнее на камнях, а у четвероногих — копыта… Пришлось греться в других местах, где больше тени и вообще, честно говоря, холодно…
Третий звонок зазвенел, едва утих второй. Нам уже известно, что фаза порхания была особенно красивой. Бобы не раз замечали, что не только они, но и некоторые из лохмачей — те, что поменьше размером, — с восхищением наблюдают за ними. Однажды это же заметил и один из сутулых прямоходящих, только что отвергнутый своим менее крупным сородичем. Неужели этот сородич предпочел пустое наблюдение совершенной красоты сладости мерзкого процесса спаривания?! Отвергнутый схватил ближайшее порхающее ядрышко, вонзил что-то губительно острое в прорези для крыльев, чтобы зафиксировать их размах, и понес отказавшей особи. Странно, но крылатое ядрышко, зацепленное за свалявшиеся лохмы, стало аргументом для немедленного спаривания…