Нет, немного не так даже дело было. Я сам уже начал ту историю подзабывать, оказывается. А вот когда это на бумагу переносишь — воспоминания более четкие приходят.
Когда туркмены заявили о своем террористическом намерении в отношение меня, то командование роты ограничилось тем, что их просто не стали ставить в караулы и дневальными по роте. Дневальные по роте получали на время наряда штык-ножи и ротный узнал, что туркмены уже с этими штык-ножами пробовали бросаться на меня в рукопашную, когда я ходил с ними в наряд дежурным по роте. 4 человека из взвода, отстраненные от дневальства и караула — это терпимо.
Особист вызвал меня когда еще шестеро азербайджанцев нашего взвода тоже заявили, что пристрелят Балаева, как бешенную собаку, в карауле, сразу как только им выдадут автоматы с патронами.
Вот невозможность направлять в наряды, связанные с получением оружия, трети взвода — это ЧП. Тут разборки должны быть обязательно. Причастные писали объяснительные, а виновник — в особый отдел.
Сейчас вспоминания об этом даже немного веселят, а тогда мне было не до шуток. Заявители о намерении меня пристрелить написали в объяснительных, что я занимался в отношении их рукоприкладством, и у них были синяки и ссадины на туловищах. Если бы их отправили в медсанбат на освидетельствование, то мне грозил бы дисбат, как вполне реальная перспектива.
Понятно, что командиру роты сто лет не надо было такого счастья. Это ротное ЧП и майора Киселева драли бы за это долго и с наслаждением. А вот особисту — это нормально. Показатель его работы. Он бы выявил правонарушение, его пресек и предотвратил совершение более тяжкого правонарушения, уже преступления. Особисту было по фигу на показатели войсковой части. Он командиру части не подчинялся, у него свои показатели.
Я точно не знаю почему особист не стал раздувать эту историю. Может быть, во время нашего разговора он почувствовал расположение ко мне, поговорили мы довольно откровенно. Может быть, понял, что я не 18-летний пацан (меня в 23 года призвали) и поэтому вряд ли получится меня сломать и вытянуть признательные показания. А без них навесить на меня избиение сослуживцев было проблематично. Я мог просто упереться и всё.
Сама причина моего конфликта с курсантами-азиатами была проста. Банальна для СА. Я был одного с ними призыва. У нас в учебке постоянный состав начинался с помкомвзвода, командиры отделений были из курсантов. Так как я был взрослее однопризывников, ответственнее, то и стал командиром отделения. Это значит, что в наряды на работы (чем наша армия и занималась преимущественно, а не боевой подготовкой) и на службу я стал ходить старшим. А попробуйте в наряде на подсобное хозяйство части, на свинарник, заставить туркменов чистить у свиней и кормить их! Я заставлял. Конечно, если бы после наряда этих туркменов отвели в медсанбат, то меня сразу и посадили бы за причинение телесных.
Можно было бы не заставлять? Нельзя. Звание чмыря, который чурок не может заставить работать — тоже не очень приятно носить.
Особист, старший лейтенант, по возрасту был не намного старше меня. Ему наверно было уже слегка тоскливо от его тупой службы, да и личное дело он мое посмотрел, а там такая анкета, что понятно — не пацан пришел на беседу. Старлей достал из сейфа бутылку чачи и шоколадку, сказал, что его зовут Игорем, но это только вот сейчас, пока я у него в кабинете. И мы поговорили про политику. 1987 год как никак был!
Вспоминайте, что писала перестроечная пресса про наш армейский бардак. Клеймили армию за многое и за многое справедливо. Самый сильный визг раздавался по поводу дедовщины. Правильно? Еще и про землячество проскакивало. Но упорно эта пресса молчала об одном: о провоцировании и подготовке в армии националистического взрыва. Про национализм, который захлестнул армию, перестройщики даже не вякали. Это было запрещено. Народ не должен был понять, что правящая клика ЦК КПСС руками армейского руководства разжигает межнациональную рознь в стране, готовя ее распад. Если вы думаете, что хоть один перестроечный журналист-демократ мог пикнуть без воли на то идеологического отдела ЦК КПСС — то я не виноват, что вы немного странно окружающий мир воспринимаете.
Вот с особистом Игорем тогда, в сентябре 1987 года, в его кабинете мы об этом и говорили часа три, пока бутылку чачи не уговорили. У старлея тоже накипело на душе, а вот высказать накипевшее ему было некому. Не с офицерами же части, которые его не любили (особист!) вести задушевные беседы! А солдат — ну кто ему поверит, что в кабинете особого отдела говорилось?!