— Вы к Балаевым не ходите, вас там не любят, там любимые Гаврики, а вы там не нужны…
Никогда ни одного плохого слова я не слышал от бабы Тани и дедушки в адрес Ксении Яковлевны. Даже больше, баба Таня ещё мне наказывала: «Петя, ты и вторую бабушку не забывай, проведывай, она же вас тоже любит, скучает».
Из-под палки только! Нельзя сказать, что Ксения Яковлевна не любила внуков. К каждому нашему приходу — пирожки и блины, чем-нибудь старалась обязательно угостить, да еще гривенников в карман засунуть, но… Во-первых, нам после стерильной чистоты в доме деда было неприятно, что у бабы Ксении в доме грязновато. Не совсем срач, конечно, но грязновато. Эти алюминиевые вилки с засохшим на них яичным желтком и сейчас перед глазами. Хорошо, что мать прожила со стариками 6 лет и её приучили к чистоте. У бабки даже пахло в доме неприятно. И все её пирожки нам были невкусными. Даже не потому, что они были, собственно, невкусными, угощение обязательно сопровождалось наездом с её стороны на дедушку и бабу Таню, нам старались внушить, что мы для них чужие и там нам не рады.
Боже, сколько нужно было иметь ума, чтобы такое говорить мне?! Я же родился в том доме, и пока родители не переехали, я спал даже только с дедушкой и бабушкой, засыпал под сказки, которые они мне рассказывали! Любые нехорошие слова в их адрес у меня вызывали неприязнь к сказавшему эти слова.
Наверно, вы уже поняли, что и появившееся желание матери уйти от стариков в собственный дом — это баба Ксения. Её «агитация».
К ней же еще и дядя Петя, её сын, с женой переехали. Тетя Тома, учительница английского в нашей школе, не смогла со свекровью ужиться. Постоянные свары. Кто инициатор — думаю, понятно. Закончилось это тем, что однажды дядя Петя психанул, где-то с мужиками напился, сел пьяный на мотоцикл и разбился насмерть. Однажды дядя Саша поругался со своей матерью при мне и прямо ей сказал:
— Ты и Петра угробила, это из-за тебя он разбился.
Тетя Тамара почти сразу же после похорон с годовалым сыном Олежкой уехала. Оборвала все связи со свекровью и её родней, о ней и о моем двоюродном брате больше мы никогда ничего не знали…
Главное, останься мои родители жить со стариками, их жизнь была бы совсем не той, которой им пришлось нахлебаться. И судьба моих родителей — не что-то особенное, выпадающее из общего ряда. Напротив. Она показательна, как закономерность.
Молодые, отделившись от стариков, даже не представляли, в какую каторжную петлю они сами засовывают свои головы. В ту петлю, которую им намылила Партия, уже в 61-м году, на своем 22-ом съезде переместившая Советскую власть, орган диктатуры пролетариата, в один ряд с общественными организациями, профсоюзами и комсомолом.
Первыми начали ломаться, конечно, мужики. Женщины к подобному устойчивей, но и их устойчивость оказалась не бесконечной…
И совсем «случайно», конечно, судьбу моих родителей и почти всех их земляков, ровесников, не повторили те семьи, в которых молодые остались жить с родителями — Волошины, Щербаки, Примаки, Тереховы.
И дело было не в том, что родители приглядывали за своими уже семейными детьми, просто у них в жизни был хоть какой-то просвет, кроме каторжной работы от зари до темна каждый день без выходных. На хозяйстве же старики были!
Интересно и то, что стариков их самостоятельная семейная жизнь не сломала. Родители моих родителей, то поколение, были совсем другими людьми. И причина этого — одна. Когда я уже во время Перестройки слушал рассказы каких-то пердунов про то, как они горбатились от зари до зари в колхозах, у меня уже тогда к этим пердунам было два вопроса:
1. Они точно помнили, о каком конкретно периоде своей жизни вспоминали? Склероз им эпохи не сдвинул?
2. А над чем они в колхозах так упорно трудились, где они себе работу в них находили?…
Наверно, вы сильно удивились словам о том, что в колхозе было работы не столько много, чтобы там от зари до зари впахивать? Привыкли-то совершенно по-другому жизнь колхозника воспринимать. Но это только потому, что антиколхозная политика ЦК КПСС, начатая еще при Хрущеве, завершившаяся при Брежневе полной ликвидацией колхозов, в результате чего часть их была прямо преобразована в совхозы, а от другой колхозного осталось только вывеска на конторе хозяйства, сопровождалась и упорной антиколхозной пропагандой, рисовавшей жизнь крестьян в них полной трудностей, лишений и каторжной работы.