— Мне необходимо с ним поговорить, — ответил капитан. — Но прежде, если позволите, я хотел бы задать несколько вопросов товарищу лейтенанту госбезопасности.
— Иди, Лукашевич, — генерал махнул рукой. — Ваши особистские дела мне не интересны. А ты, капитан, если захочешь борща навернуть, приходи, у нас тут еще осталось.
— Спасибо, товарищ генерал, — Шибанов подождал, пока старший уполномоченный выберется из-за стола и, отдав честь, вышел из землянки. — Пойдемте, товарищ лейтенант, покажете мне ваше царство.
— Скажете тоже — «царство», — усмехнулся Лукашевич. — Такая же землянка, только пониже да погрязнее.
— А вот это нехорошо, — укоризненно проговорил капитан, — рабочее место следует содержать в чистоте и порядке.
Лейтенант плотно сжал и без того узкие губы.
— Вам легко говорить, товарищ капитан. А здесь у нас грязь везде. Вши. Бывает, засунешь руку за гимнастерку, на ощупь, не глядя, нашаришь, вытащишь такой катышек — а там их, может, десяток, вшей этих, ну и не глядя бросаешь из окопа вон к ним… — он показал в сторону огней армии Моделя. — Не моемся неделями. Речка ближайшая вон там, на поле — только подойдешь, фрицы гвоздить начинают. С водой плохо. Когда бой два, три дня — хоть совсем помирай. Воду из воронок котелками набираем, потом во флягу пару таблеток хлорки — и пьем. Хорошо, хоть водку иногда подвозят, она дезинфицирует…
Шибанов с интересом взглянул на особиста.
— Не понял, товарищ лейтенант, вы что, мне жалуетесь?
Лукашевич осекся.
— Да нет, конечно, товарищ капитан. Просто… насчет грязи…
Они зашли в землянку Лукашевича, служившую одновременно и канцелярией особого отдела.
— Хотите чаю? — спросил старший уполномоченный, вытаскивая из кармана связку ключей. В углу стоял несгораемый шкаф, явно позаимствованный из конторы ближайшего сельсовета. — У меня сухари есть.
— А давайте, лейтенант, — улыбнулся Шибанов. — А пока будем чаи гонять, вы мне все про интересующую меня личность и расскажете.
— Ну, значит, так, — Лукашевич отпер дверцу несгораемого шкафа и вытащил оттуда тонкую картонную папку. — Во вторник я получил от начальника особого отдела бригады товарища Богданова инструкцию, которой предписывалось сообщить о наличии во вверенном мне подразделении бойцов, обладающих особыми способностями, если, конечно, такие бойцы имеются. Честно говоря, я сначала не очень понял, что за способности должны быть — ну, там, может, кто-то стреляет метко, или ножи хорошо бросает, или там выпью кричит, но товарищ Богданов разъяснил, что речь идет о совсем особых способностях. И тут я сразу вспомнил о заговоренном.
— Это что, кличка такая? — спросил Шибанов.
— Ну, не то чтобы кличка… Солдаты его так между собой называют, потому что его вроде как пуля не берет.
— Имя-фамилия у этого заговоренного есть?
— Так точно, товарищ капитан, — Лукашевич раскрыл папку. — Старшина второго пехотного полка Теркин Василий Степанович. Призван на военную службу в октябре сорок первого, участвовал в боях под Москвой, отмечен медалями за храбрость. Дальше вот самое интересное — в составе стрелкового батальона седьмой бригады 39-й армии принимал участие в попытках прорыва окружения в январе-феврале этого года. Ну, вы наверное, знаете, что тридцать девятая почти полностью погибла… около пяти тысяч солдат и офицеров попали в плен к немцам, остальные были убиты. К нашим прорвалось через кольцо окружения человек триста. И Теркин среди них.
— Пока не вижу ничего необычного, — заметил Шибанов. — Триста человек — это, с точки зрения статистики, очень много.
— Подождите, — Лукашевич перебирал листы. — После этого Теркин участвовал в каждом нашем наступлении на позиции 9-й армии. Вы не представляете, что там было, товарищ капитан! Просто жернова, понимаете? И эти жернова нас мололи в кровавую труху!
— Постарайтесь без обобщений, лейтенант, — поморщился Шибанов. — Я не хуже вас знаю о трудном положении на этом участке фронта.
— Извините, — Лукашевич поднялся и направился в угол, где стояла спиртовая конфорка. Зажег огонь и водрузил на него закопченный чайник. — Я продолжаю. Два или три раза Теркин оставался одним из очень немногих выживших — может быть, речь шла о десятке из полка. Когда немецкая авиация раскатала батальон майора Чеботарева — это было в марте — из всего батальона в живых осталось только двое — Теркин и рядовой Овечкин, которому оторвало ступню. Теркин вытащил Овечкина на себе. После этого о нем и стали говорить, как о заговоренном. Овечкин клялся, что пока старшина тащил его к своим, рядом с ними не упало ни одного снаряда.
— Да, — сказал капитан, — это уже кое-что.
— Я поднял все доступные документы, — Лукашевич поставил перед Шибановым металлическую кружку, аккуратно положил на клочок газеты три ржаных сухаря. — Получается, что Теркин без единой царапины вышел из двадцати трех боев, восемь из которых закончились почти полным уничтожением тех подразделений, в которых он служил, пятнадцать — чрезвычайно тяжелыми для нас потерями. По-моему, это можно назвать особыми способностями, хотя я, честно говоря, не понимаю, как это у него получается.
— Дайте поглядеть, — Шибанов протянул руку к папке. Некоторое время он внимательно читал документы, не обращая внимания на разливавшего чай Лукашевича. — Что ж, хорошая работа, лейтенант. Теперь мне хотелось бы взглянуть на самого героя.
— Вы пока пейте чай, товарищ капитан, а я схожу за Теркиным.
— Да, — рассеянно кивнул Шибанов, продолжая изучать содержимое папки, — только вот что, приведите его не сюда, а в штабную землянку. Мне понадобятся свидетели.
Чай и сухари капитан оставил нетронутыми.
2
— Я, Теркин Василий Степанович, старшина второго пехотного полка, четырнадцатого года рождения, русский, беспартийный, несудимый, в присутствии начальника штаба 13-й стрелковой бригады генерала Осипова, комиссара бригады майора Зеленина и старшего уполномоченного особого отдела бригады лейтенанта госбезопасности Лукашевича, обязуюсь хранить в тайне все, что мне будет сообщено товарищем Шибановым по поводу моих особых способностей и согласен на проведение проверочного эксперимента.
Вот такую ерундистику пришлось мне повторить, ребята. И эдак торжественно, с выражением, как будто я не перед начальством стою, а в самодеятельности играю. Эти двое — генерал с майором — были уже принявшие, им такое представление даже нравилось. Особист наш, Лука, выглядел, как обычно, вареным осетром — черт его разберет, о чем он там думает. И только сам этот товарищ Шибанов смотрел ну очень серьезно, как будто ждал, что я что-нибудь напутаю, и очень ему этого не хотелось. Ну, я и не напутал — чего парня зря расстраивать.
Парняга, я вам скажу, еще тот. Выше меня на голову, в плечах — косая сажень, нос перебит. Кулаки — как два моих. На груди — орденок. Но сам сытый такой, откормленный, видно, что не по окопам свою награду добывал. Лука на него смотрит влюбленными глазами, ну, думаю, все понятно, московское начальство прибыло.
— Ладно, — говорю, — сообщайте мне про мои особые способности, сгораю, между прочим, от нетерпения.
А товарищ Шибанов мне так ласково:
— Есть мнение, товарищ Теркин, что вы солдат неуязвимый. Знаете, как вас в полку называют? Заговоренный. Вот интересно было бы узнать, а что вы сами по этому поводу думаете?
— Да что тут думать, — отвечаю, — русский солдат, если только он не ленив и смекалист, легко может свою смерть обхитрить. Кто раз, кто два раза, а кто и сто. У меня вот пока получается.
— Ну что ж, — говорит товарищ Шибанов, почувствовав ко мне неизъяснимое доверие и по этому поводу переходя на «ты», — давай посмотрим, получится ли сейчас.
И достает из широких штанин револьвер системы «наган». Новенький, похоже, что недавно со склада. Откидывает барабан, высыпает на ладонь патроны. Все, кроме одного.
— Про «русскую рулетку» слыхал, старшина?
— Слыхал, — отвечаю, а у самого что-то в груди екает.