Васнецов еле сдерживался, чтобы не вспылить. С его губ уже готовы были сорваться упреки в малодушии, пессимизме, хныканье...
Усилием воли он подавил в себе эту вспышку гнева, молча рассудив: "Какое я имею право упрекать его? Ведь этот человек командовал батальоном, принявшим на себя главный удар врага у Пулковских высот, и враг не прошел! На "пятачке" этот Суровцев тоже уже собственной кровью заплатил за наше общее стремление прорвать блокаду. И вернулся он сюда, в эту страшную мясорубку, без приказа, по велению сердца. Нет, я не имею права упрекать его... Надо иначе... иначе!"
А вслух, собравшись с мыслями, сказал:
- Мы не смогли прорвать блокаду не потому, что бойцам и командирам нашим не хватало воли к победе. Вся беда в том, что немцам удалось опередить нас своим наступлением на Тихвин и Волхов. Но чтобы все-таки прорвать блокаду, нам необходимо сейчас удвоить и утроить свои усилия именно здесь, на "пятачке".
- А танки и артиллерия тоже будут удвоены или утроены, товарищ дивизионный комиссар? - спросил Суровцев.
Васнецов настороженно посмотрел на капитана. Показалось, что в голосе Суровцева прозвучала ирония. Впрочем, нет: Суровцев простодушно смотрел на него широко раскрытыми главами, ожидая ответа по существу.
- Ты же знаешь, товарищ Суровцев, что это сейчас неосуществимо, оставив официальный тон, сказал Васнецов. - Враг стоит под Москвой, и новые танки направляются именно туда. Нам надо управляться с тем, что имеем, немедленно восстанавливая каждый подбитый танк. И кировцы стараются. Но в цехах холод, обстрелы по нескольку раз в день, рабочие недоедают, зарегистрирован уже ряд случаев голодной смерти за станком. Нельзя требовать от этих людей невозможного.
- А от тех, кто на "пятачке", - можно?! - опять спросил Суровцев.
Васнецов даже вздрогнул от этого его вопроса и снова перешел на "вы".
- Я не понимаю вас, товарищ капитан. У Пулкова вы таких вопросов не задавали.
- Не задавал, товарищ дивизионный комиссар. И в голову не приходило задавать. Но это там. А здесь иное...
И Суровцев умолк. Молчал и Васнецов. Они смотрели друг другу в глаза, и каждый из них знал, что хочет сказать его собеседник.
"Вам известно, что ни один из командиров взвода, роты, батальона не остается невредимым, пробыв хотя бы сутки на "пятачке"? - спрашивал взглядом Суровцев. - Вам известно, что мы получаем меньше трети потребных танков, а из полученных половину враг топит на переправе? Вы знаете, какова убыль среди понтонеров?.."
"Знаю, все знаю! - так же безмолвно отвечал Васнецов. - А вот ты многого не знаешь. Если бы ты знал, что известно мне, - о количестве людей, уже умерших в Ленинграде в результате голода и связанных с ним болезней, о том, что через две-три недели голод может стать и, наверное, станет массовым. И что только надеждой на скорый прорыв блокады поддерживаем мы силы измученных ленинградцев. Если бы ты знал все это, то не стал бы задавать мне своих вопросов!.."
И Суровцев понял смысл того, что хотел ему сказать Васнецов.
- Мы будем драться, товарищ дивизионный комиссар, - тихо произнес он. Пока живы, плацдарм не отдадим. Но ведь умереть на этом "пятачке" не самое мудрое. Кому мы, мертвые, нужны! Трупами, даже горой трупов врага не остановишь, а у нас здесь задача не просто держать плацдарм, мы должны наступать!
- Это верно, - согласился Васнецов. - Задача именно такая... - И, передернув плечами, точно сбрасывая с себя груз тяжелых, горьких мыслей, предложил: - Давайте перейдем к конкретному разговору. О танках я уже слышал. Со дня на день окрепнет невский лед. Тогда можно будет переправлять их сразу в нескольких местах. У Бычевского есть проект строить "тяжелые" переправы, вмораживая в лед тросы. Мы постараемся раздобыть потребное количество тросов. А теперь скажите вы мне и как общевойсковой командир, лично дравшийся на "пятачке", и как военный инженер, работающий на переправе: если наладим переброску тяжелых танков, прорвем блокаду? Говорите прямо и честно.
"Прямо и честно?" - мысленно произнес про себя Суровцев и повторил вслух:
- Прямо и честно?.. Если утроить количество тяжелых танков и орудий, тогда, возможно, прорвем.
"Утроить! - с горечью подумал Васнецов. - Понимает ли он, этот капитан, что говорит? Даже об удвоении не может быть речи..."
- Что ж, - глухо произнес Васнецов, вставая, - спасибо за откровенность. - Он внимательно посмотрел в глаза тоже вставшему Суровцеву и только сейчас заметил, что перед ним стоит измученный бессонными ночами, недоеданием, иссеченный ледяным ветром, рано начавший седеть человек. - У меня есть еще один вопрос... точнее, предложение, - неуверенно произнес Васнецов. - Вы были ранены, ушли из госпиталя, не долечившись. Хотите, я распоряжусь, чтобы дали вам недельный отпуск? Можете съездить в Ленинград... У вас есть семья?
На мгновение мысль о том, что он сможет увидеть Веру, вытеснила у Суровцева все остальное. В какие-то считанные секунды он представил себе, как приближается к госпиталю, как поднимается по лестнице...
Но что он ответит ей, если Вера спросит: "Как там, у Невской Дубровки?" Чем утешит, если мать ее находится при смерти? Какую подаст надежду?.. А может быть, она и не хочет видеть его? Может быть, объявился, вернулся тот, другой человек, к которому она устремлена все время?..
- Семьи у меня нет, - ответил Суровцев. - Есть мать. Но она далеко...
- Все равно, - возразил Васнецов, - сменить на несколько дней обстановку вам не вредно.
Суровцев улыбнулся. Это была уже явно ироническая улыбка.
- Сменить обстановку? - повторил он. - Вернуться в голодный, холодный, разбиваемый снарядами город и думать, день и ночь думать и гадать о том, что происходит здесь, у Невы? Нет, товарищ дивизионный комиссар. Я останусь тут. При деле легче.
Суровцев надел ушанку, одернул ватник, кинул к виску ладонь:
- Разрешите идти?
- Идите, - разрешил Васнецов и совсем неофициально добавил: - Надо выдержать, капитан! Всем нам надо выдержать. Больше мне сказать нечего. Попроси там, чтобы позвали сюда Болотникова и Бычевского.
Поджидая их, он попробовал подвести итог встречи с Суровцевым. Наедине спросил себя придирчиво: "Бесполезный разговор?.. Без конкретных результатов? Без следа?.."
Нет. След остался. Какой? Васнецову еще трудно было определить. Но он чувствовал: след остался...