- Разрешите идти? - негромко спросил он.
- Да. Пожалуйста.
Хозин пошел к двери. Он уже полуоткрыл ее, когда снова услышал голос Жданова:
- Одну минуту!
Хозин повернулся.
- Я... не убедил вас? - В голосе Жданова прозвучала несвойственная ему просящая интонация.
- Нет, Андрей Александрович, - твердо ответил Хозин.
- Очень сожалею, - уже резко произнес Жданов. - Не буду вас больше задерживать.
И он опять склонился над бумагами.
В то же самое время в другой комнате Смольного генерал Воронов заканчивал свои не слишком обременительные сборы в дорогу.
За час до выезда на комендантский аэродром он отправился к Хозину.
- Хочу попрощаться, Михаил Семенович...
Хозин сидел за письменным столом и что-то сосредоточенно писал. Оглянувшись на голос Воронова, он отложил перо, посмотрел на ручные часы, спросил:
- Вы наметили отбыть в двадцать один ноль-ноль?.. Если разрешите, я сам зайду к вам минут через тридцать. Будет одна просьба, Николай Николаевич.
- Рад ее выполнить, - ответил Воронов. - Что-нибудь семье передать?
- Да, передать... Только не семье.
- Что же? И кому?
- Письмо. В Генштаб. Товарищу Шапошникову.
Воронов пристально посмотрел на Хозина.
- Хотите... настаивать?
- Не могу иначе, Николай Николаевич.
Воронов слегка развел руками. Молча опустился в кресло.
- Вам... все же не удалось убедить Андрея Александровича? - спросил Воронов.
- Нет. После заседания у нас был длинный разговор. Но Жданов остался при своем мнении.
- А Васнецов?
- С ним я больше не разговаривал.
Воронов медленно покачал головой:
- Идете на риск, Михаил Семенович.
- Мы с вами военные люди, Николай Николаевич. В случае необходимости обязаны рисковать. Даже жизнью.
- Жизнью пожертвовать иногда легче.
- Вы считаете, что я не прав?
- Нет, совсем наоборот, полагаю, что ваши предложения разумны, и я дал это понять на Военном совете. Но настаивать не мог. Не имел на то даже морального права... Думаете, мне легко возвращаться в Москву, не выполнив приказа Ставки? - горько улыбнулся Воронов.
- Он и не мог быть выполнен, - сказал Хозин. - Никто не знал, что немцы опередят нас, начнут наступление на Тихвин.
- "Никто не знал"!.. - все с той же горечью повторил Воронов. - Нас с вами, кажется, учили, что предвидение входит в круг обязанностей военачальника.
- Этот упрек можно адресовать не только нам.
На мгновение в глазах Воронова зажглись тревожные огоньки. Он наклонил голову и сказал тихо:
- Это не утешение. Мы обязаны отвечать за каждую неудачу и перед своей совестью и перед народом. Списывать собственные неудачи за счет противника - значит признать, что ход войны определяет он.
- Но до сих пор так оно и получалось, - угрюмо сказал Хозин. - Немцы наступали, мы оборонялись.
- Это и верно и неверно, Михаил Семенович. Верно потому, что Ленинград по-прежнему в блокаде и немец стоит под Москвой. Неверно же потому, что нам удалось сорвать почти все сроки, запланированные Гитлером. Тем более досадно, что мы не сумели осуществить хорошо задуманную наступательную операцию. В данном случае я адресую упрек себе лично.
- Напрасно, Николай Николаевич, зря вы себя казните. Прорвать блокаду в условиях немецкого наступления на Тихвин, при угрозе, нависшей над пятьдесят четвертой армией, возможности не было. В этом я уверен, так же как и в том, что сегодня продолжать наши атаки на "пятачке" бесполезно только людей погубим.
- "Пятачок" нам еще пригодится, отдавать его нельзя ни в коем случае! предостерег Воронов.
- Я и не собираюсь отдавать левобережный плацдарм! Но удержать его одно, а пытаться наступать оттуда - совсем другое... Прорыв сейчас неосуществим, - слегка повышая голос, продолжал Хозин, - и я не вижу смысла оставлять в резерве несколько соединений с перспективой, что бойцы там превратятся в полудистрофиков, тогда как под Тихвином и Волховом каждый человек, каждая винтовка, каждый танк на вес золота! Не хочу после того, как немцы окончательно закрепятся в Тихвине, утешать себя мыслью, что это "не мой фронт"! И когда фон Лееб соединится на севере с финнами, а на юге с войсками фон Бока, тоже не хочу оправдываться тем, что я, мол, старался всячески, да не смог убедить товарища Жданова в необходимости воспрепятствовать этому.
- И все же не забывайте, Михаил Семенович, что Жданов - секретарь ЦК.
- А я коммунист и командующий фронтом! Авторитет Андрея Александровича для меня непререкаем. Но если я убежден, что он ошибается?..
- Его можно понять.
- Я понимаю, но уступить в данном случае не могу. Прорыв блокады и для меня - самое главное. Однако прямолинейный путь не всегда кратчайший... Словом, разрешите мне через полчаса вручить вам пакет. Если... вы готовы взять его, зная о содержании.
Воронов еще раз пристально посмотрел в глаза Хозину и, коротко ответив: "Я вас жду", вышел из кабинета.
Наступила ночь, зимняя, беспросветная, еще одна ленинградская блокадная ночь.
Люди, которым не предстояло провести эту ночь без сна - в окопах, траншеях или штабных землянках, в цехах у станков или за столами дежурных в районных и заводских парткомах, уже лежали в своих постелях, скованные холодом, забываясь на какое-то время и вновь просыпаясь в тревоге.
Жданов не спал, хотя в третьем часу перешел из своего служебного кабинета в жилой флигелек, расположенный тут же, на территории Смольного, и имел возможность соснуть там часа три-четыре.
Поднявшись на второй этаж, он снял тужурку, сапоги, сунул ноги в домашние туфли и включил стоявший возле кровати на тумбочке радиодинамик. Раздался мерный стук метронома. "Может быть, эта ночь вообще пройдет благополучно, без налетов в обстрелов?" - подумал Жданов. Потушил свет и лег поверх одеяла, не раздеваясь. Лежал, прислушиваясь к мерному, успокаивающему стуку метронома, а уснуть не мог: конфликт с Хозиным мучил его.
Жданов прекрасно понимал, что положение, которое он занимает в партии, в стране и здесь, в Ленинграде, обеспечивает ему последнее, решающее слово в возникшем споре. Ни одна дивизия, ни одна бригада не будут выведены из Ленинграда и наступательные бои в районе Невской Дубровки не прекратятся без его согласия или без приказа Ставки.