Касаясь того, что немецкие войска сами застряли на подступах к Ленинграду и не смогли штурмовать его, а финнов Берлин побуждал решительно действовать, Маннергейм в своих воспоминаниях добавляет, что, кроме того, в тайне от Финляндии, германское командование стало перебрасывать 5 сентября свою танковую группу из-под Ленинграда на московское направление.[233] Возможно, поэтому, обладая данной информацией, из генштаба финской армии последовало в Министерство иностранных дел Финляндии разъяснение о позиции военного руководства. «Оккупация финскими войсками Петербурга считается нереальной, — отмечалось в нем, — поскольку у нас нет запасов продовольствия, чтобы выдавать его гражданскому населению». И далее следовало красноречивое признание: «Наступление на петербургские укрепления, имеющиеся между границей и Петербургом, потребуют, вероятно, много жертв, поскольку сильно защищены, и не лучше ли, брать его с юга или же вообще, не заставить ли капитулировать жителей города с помощью голода» (курсив мой — Н. Б.).[234] Таким образом, финское командование все свои успехи и неудачи увязывали только с конкретными действиями вермахта.
Вместе с тем приостановившееся в такой ситуации наступление финских войск на Ленинград являлось и следствием давления западных союзников на правительство Финляндии с требованием прекратить продвижение ее войск далее по советской территории (об этом более подробно пойдет речь в следующей главе).
Наличие указанных факторов, оказавших несомненное влияние на Маннергейма, признается, в частности, профессором Охто Манниненом.[235] Иными словами, при анализе всей совокупности рассмотренных аргументов раскрывается реальная картина произошедшего, показывающая несостоятельность и неправдоподобность утверждения о «спасательной» для Ленинграда роли Маннергейма.
Вообще же при оценке личности маршала Маннергейма — «многоликого», как выразился известный эстонский историк Херберт Вайну,[236] — следует обратить внимание на его действия не только в первый период битвы за Ленинград, но и в последующее время, характеризующееся участием финских войск в 900-дневной блокаде города.
Появились утверждения о том, что, будто бы, замыслы Гитлера уничтожить Ленинград и его жителей в ходе начавшейся блокады противоречили «сохранившейся любви» у Маннергейма к бывшей столице России. Мотивировалось это тем, что он провел в этом городе лучшие годы своей молодости, будучи офицером русской армии. Это также не вполне соответствует исторической правде.
Размышляя по поводу судьбы Ленинграда, финский маршал, очевидно, исходил, прежде всего, из стратегических интересов Финляндии, а они отнюдь не совпадали с его, видимо, чисто гуманным соображением, что Ленинград, а также его жителей следовало сохранить. Ведь с точки зрения замыслов о будущих границах Финляндии по реке Неве город на ее берегу явно мешал их реализации. Поэтому для Маннергейма вопрос о судьбе Ленинграда был далеко не простым. В своем дневнике 27 августа 1941 г. генерал Туомпо, беседовавший с ним, записал, что маршал сказал: «В случае, если граница пройдет по Неве, то Ленинград окажется прямо перед нами».[237] Это его явно озадачивало. К тому же Маннергейм был, как пишут его биографы, реалистом, а стало быть, задумывался над проблемой существования города в его исторической перспективе. Касаясь намерения немецкого командования «сравнять его с землей», Маннергейм уже в августе 1941 г. выразил свое отношение, как засвидетельствовал германский генерал Эрфурт, так: «В этом случае русские построят свой новый Петербурге.[238]
Вместе с тем во взглядах на будущие границы Финляндии после остановившегося наступления финских войск у Маннергейма не происходило особых перемен. Это признает, в частности, профессор Маннинен. «Маршал Маннергейм, — пишет он, — поддерживал с военной точки зрения соображения о границах».[239] Введенное в конце лета 1941 г. ставкой главнокомандующего понятие о будущих «стратегических границах» Финляндии продолжало официально существовать. В дипломатических документах, в приказах и распоряжениях командования финской армии, а также в установках по ведению соответствующей пропаганды, указывалось, что новые границы служат делу «обеспечения мира» и поэтому имеют «стратегический» характер. Оставалось в силе положение, содержавшееся в сентябрьском 1941 г. приказе № 13 Маннергейма, где было сказано: «Нам надо вести борьбу до конца, установив границы, обеспечивающие мир». В соответствии с этим ставка давала и указания по пропаганде, которая велась в войсках. «Нашей целью, — говорилось в них, — является достижение таких границ, чтобы мы одни смогли их защитить».[240] Наконец, в письме к У. Черчиллю 2 декабря 1941 г. Маннергейм писал: «Я не могу приостановить проведение наших военных операций, прежде чем наши войска достигнут тех позиций, которые, по существующему у нас мнению, обеспечивают необходимую безопасность». В подтверждение этих слов финское правительство, в свою очередь, сообщило через день в Лондон: «Вооруженные силы Финляндии будут добиваться своих стратегических целей».[241]
Однако, поскольку осуществление плана «Барбаросса» оказалось уже к концу 1941 г. невыполнимым, а немецкие войска терпели одну неудачу за другой, у Маннергейма отмечалось явное проявление пессимизма в оценке им перспектив продолжения Финляндией войны. Вести речь о ликвидации Ленинграда становилось тогда просто бессмысленно. Весной 1942 г. он высказывал следующую мысль своему дальнему родственнику, известному финляндскому дипломату Грипенбергу: «Русские никогда не забудут, если финны станут участвовать в наступлении на Петроград».[242] С осени 1941 г. существовала уже установка, что финская авиация не должна была вторгаться в воздушное пространство над Ленинградом, а артиллерия по своим техническим возможностям не могла вести огонь непосредственно по городу.
Но было бы, очевидной крайностью утверждать, что маршал стал в новой ситуации выражать ностальгическую «любовь» к городу своей юности. Отнюдь, и тогда он не заявлял, что выступает против овладения городом немецкими войсками и, конечно же, знал о намерении Гитлера полностью его уничтожить. К тому же, в случае взятия Ленинграда, Финляндия вовсе не собиралась прекращать войну, и финский главнокомандующий выражал готовность вести наступление с целью перерезать Мурманскую железную дорогу.
По воспоминаниям Калле Лехмуса — офицера, возглавлявшего в ставке информационный отдел, — Маннергейм в непринужденной обстановке не выражал негативного отношения к перспективе взятия Ленинграда, а был настроен совсем наоборот. Однажды весной 1942 г. в беседе с маршалом К. Лехмус решил в шутливом тоне коснуться вопроса об овладении Ленинградом, чтобы понаблюдать за реакцией на это главнокомандующего. «Когда теперь, сказал Лехмус, — Петрозаводску дано новое наименование Яанислинна, а городу Олонец — Аунуксенлинна, то логично бы было дать Ленинграду после его захвата наименование Неванлинна, а по-шведски — Неовиус. Выражением глаз главнокомандующий дал понять одобрение шутки».[243]
Чисто по-человечески, с позиции выражения сострадания к жителям блокированного Ленинграда, где гибли от голода сотни тысяч людей, казалось, неуместным было проявление поощрительности такого тона в разговоре о городе. К тому же прибывший 21 марта 1942 г. в ставку генерал Талвела, действовавший уже в качестве представителя Финляндии при германском главнокомандовании и побывавший на немецком участке фронта к югу от Ленинграда, докладывал Маннергейму об обстановке в блокированном городе в это время. Он сообщал, в частности, следующее: «В Ленинграде царит большое бедствие. Согласно данным пленных, там ежедневно умирает от голода 6 000-7 000 человек. Довольно много каннибальства. Трупы не в состоянии хоронить, в силу чего в садах их огромные груды и т. д. Весной будет, видимо, ужасная картина и эпидемии». Талвела доложил также, что «немцы начнут весной наступать в обход Ленинграда, не стремясь овладеть городом, и установят связь с финнами».[244] Реакция Маннергейма на сказанное не известна, но характерен сам факт получения маршалом такой информации.
242
Запись в дневнике Г. А. Грипенберга 21 мая 1942 г. (Цит. по: Manninen О. Suur-Suomen ääriviivat, s. 248).