Безразличный ко всему, ушедший от мира и от людей, сосредоточенный только на самом себе, человек утрачивал и способность эмоционально реагировать на что-либо. Но как раз посредством таких эмоций – радости, удивления, страха, горя, надежды – выражаются и быстрее воспринимаются моральные правила. Не случайно именно в притуплении эмоций видели тогда нечто спасительное. В городе мрачно, холодно, темно, и не превратиться в «кисель» помогало только это – относиться ко всему безразлично и не страдать. Таково содержание записи в дневнике Л. Эльяшевой, сделанной 19 ноября 1941 г.[39]. Спасает только «звериное» безразличие к человеческому страданию – это отмечает в дневнике спустя несколько месяцев и М. В. Машкова[40].
Угасание эмоций можно отметить в самых различных блокадных эпизодах, но, пожалуй, наиболее характерным было безразличие к бомбежкам и вообще к смерти. Первые обстрелы в начале сентября 1941 г. вызвали бурный отклик в Ленинграде. Горожане без всяких отговорок шли в бомбоубежище, пытались узнать, сколько людей пострадало и какие дома разрушены[41]. Потом бомбежки стали частью повседневности, к ним быстро привыкли и месяц спустя, в октябре 1941 г., в дневнике инженера В. Кулябко мы встречаем такую запись: «…Сейчас… мало интересует, где разбомбили, сколько жертв. Ко всему привыкают, даже к ужасу»[42]. Голод, а не обстрелы, скоро стал главной темой разговоров ленинградцев[43]. В «смертное время» безразличие к обстрелам было нормой[44]. Находили в себе силы и относиться к ним с юмором[45]. Милиционеры даже начали штрафовать тех, кто не хотел идти в убежища и буквально выгоняли их с улиц[46]. Типичным можно счесть рассказ В. Бианки об одной из его знакомых, жившей Ленинграде – в нем этапы привыкания к обстрелам обозначены кратко, но отчетливо: «…Поднимала всех в квартире даже при отдаленной бомбежке. Потом вдруг ей стало совершенно безразлично – ухает, нет ли. Теперь ее штрафуют за то, что она не прячется во время налетов и детей своих она не будит ночью во время бомбежки»[47].
3
Сцены, когда горожане во время обстрелов спасались не только от бомб, но и от милиционеров, едва ли возникли случайно. Здесь сказался, конечно, и обычный «блокадный» прагматизм. Берегли последние силы и предпочитали отсиживаться дома, надеясь, что беда обойдет их стороной. Будучи истощенными, не рассчитывали до отбоя тревоги пробраться в убежище по обледеневшим лестницам, залитым нечистотами. Не рисковали уйти из очереди во время бомбежки, хотя магазины тогда обязательно должны были закрываться[48]. И имели для этого веские доводы: могли потерять место в ней, поскольку быстро образовывались очереди людей, не желавших признавать прав других.
Этот прагматизм удивлял тех, кто побывал в городе позднее. Так, В. Бианки, находясь во время обстрела в комнате с участковым милиционером, заметил, что он беспокоится не о том, упадет ли на дом бомба, а о том, не потухнет ли лампа[49]. В. Бианки даже подчеркнул, что это было сделано «без всякой рисовки»[50].
Для горожан такая шкала средств выживания стала обыденной: поведение некоторых из них во время обстрела на Сытном рынке в декабре 1941 г. еще раз это подтвердило[51]. Безразличие к обстрелам, которое преимущественно являлось следствием крайнего истощения и усталости, не могло не сказаться на этике ленинградцев. Во-первых, утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей – детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе. Сколь бы ни были тщетны попытки уберечь их от налета в убежищах, но они являлись все же более нравственными, чем упования на то, что бомба упадет далеко. Позволяя себе одно (и немаловажное) отступление от правил морали и оправдывая его, можно было затем допустить и другие исключения из них – во время осады это выявлялось особенно рельефно.
40
41
По свидетельству П. М. Токсубаева, 8 сентября 1941 г. во время первого налета на город милиция даже «сдерживала напор любопытных лиц, желавших посмотреть<..>разрушения» (Стенограмма сообщения Токсубаева П. М.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 124. Л. 4 об.
42
43
Характерен в этом отношении дневник М. С. Коноплевой, где имелись очень подробные записи о первых бомбардировках и обстрелах, а затем более частыми стали записи о хлебе и пайках.
44
45
См. записи В. Бианки о Ленинграде весной 1942 г.: «Юмор приговоренных к смерти. – Уходя из гостиной, не забудь потушить зажигательную бомбу. – Меняю фугасную бомбу на две зажигательных в разных кварталах»
46
Интервью с Е. И. Образцовой // Человек в блокаде. Новые свидетельства. СПб., 2008. С. 238;
48
50
Там же. Ср. с записями Н. Тихонова: «Снаряды падали в темноте. „Это в соседнем квартале“, – спокойно говорил хозяин гостю и продолжал беседу»
51
«…Снаряды попали в толпу на площади рынка. Женщина, бывшая там, рассказывала, что снаряд задел хлебный ларек и когда по чьей-то команде: „ложись“ бросились на землю, на них полетели хлебные буханки. Одни бросились их подбирать, другие отнимать»