Расслабление… Нирвана… Солнце… Сегодня будет жаркий день… Жаркий… Да…
Вдруг Мурзик из-за пазухи достает пилотку. Надевает ее. Из кармана достает наган. А потом встает и идет в лес. И только желваки на его лице играют. И какой-то он весь переломанный… Еле идет… И холод штыка на теле…
Просыпаюсь я от окрика:
— Подъем, Дед!
— А? — подскакиваю я.
— Машина пришла.
Зашнуровываю берцы. Спальник и книгу тащу в землянку. Хотя небо и без облачка — это Питер. Дождь может налететь внезапно. С Ладоги или с Балтики — какая нам тут в лесу разница? А потом идем на дорогу.
Ветерок такой легкий, что даже не гаснет спичка, от которой прикуриваю. Благодать…
Идем. И тащим на себе мешки с костями. Нет. Мешки с бойцами. Сегодня мы их уложим в гробы.
Забираемся в кузов грузовика. Грузим мешки сюда же. И долго — очень долго! — ждем Тамбов. Лена со своими ребятками, как обычно, опаздывает. Тамбовский командир — чемпион по опозданиям.
Прибегают как раз в тот момент, когда у прапора из пайбата заканчивается терпение.
Он только завел машину — эти прибежали.
Ну и поехали.
На дне кузова лежат убитые в сорок первом-втором-третьем.
Мы, живые из десятого года, сидим на лавках.
Пока живые.
А они, пока, мертвые. Никто, более чем они, не заслужил жить. Но живем мы. А они мертвые.
Ничего.
Это ненадолго.
Едем себе едем. По заднему борту хлопает тент. Машина прыгает на кочках. От того, что нечего делать — высовываюсь за тент и начинаю считать столбы линии электропередач.
Одиннадцать… Двадцать семь… Тридцать… Сорок два…
Сорок два столба.
И поворот у «Журавлей». Где-то здесь мы в сорок втором остановились.
Машина вышла на трассу. Стало чуть меньше трясти. «Урал» прибавил скорости.
Скучно… Нет никаких приключений. Ну не считать же приключением то, что мы на ходу привязываем тент к крыше кузова? А то не видно «фольксов» и «тойот», обгоняющих армейский «Урал».
Просто едем.
Вот еще поворот. Машина притормаживает — дорожники шлепают горячим асфальтом по ямам. Кисло пахнет битумом. Точно кто-то из чиновничьих снусмумриков приедет завтра. А мы им шоу обеспечиваем. Готовим кости для пиара.
Солнышко греет лицо. Я млею как старый кот, подставляя небритую свою морду под горячие лучи. На небе ни облачка…
Еще поворот.
Проехали Молодцово — странная деревенька на краю войны и мира. Три хрущевки и кучки молодых алкоголиков, зорко восседающих у подъездов. Один магазин. Надо будет сюда заехать на обратном пути.
Еще поворот. Въезжаем на мемориал. Машина тормознула. Приехали.
Выпрыгиваем из кузова, щелкая каблуками берцев по асфальту. Блин. Я уже отвык от асфальта.
Мимо идут какие-то люди. В гражданской одежде. В чистой одежде. Я, внезапно, обнаруживаю, что я весь грязный. Руки умудрились в себя впитать прах той войны и почернели. Безымянный и средний пальцы на правой руке вообще желтые — от «Примы». Про одежду и говорить нечего. Вроде бы, отстирал вчера? Ан нет. Прошелся от лагеря до машины — вот уже и ботинки в грязи. И на внутренних сторонах штанин — глина.
И, вдруг, я понимаю, мне эта глина, эта грязь, эта земля — наша земля на моих ногах! — важнее любых наград.
На моих ногах — прах моих предков.
Вот так.
Идем к главной площадке мемориала. Слева и справа — мраморные и гранитные плиты. На плитах имена, звания и даты. ИХ так много… их ТАК много… их так МНОГО…
Синявинские высоты — одно из самых страшных мест на земле.
Странные холмы в центре болот. Здесь сидели немцы и долбили по Дороге Жизни. Сюда шли те, которых мы сегодня привезли сюда в «Урале».
Здесь… Здесь страшно. Даже сейчас, в мирное время.
Мы выгружаем мешки из кузова.
Тащим их к гробам. Саша их уже расставил по порядку.
— Пока двести восемьдесят бойцов со всей экспедиции, — говорит он нам. — Может быть, еще кто поднимет сегодня?
Может, конечно.
Все в этом мире бывает.
Снимаю обтянутую красной тканью крышку с одного из гробов.
Внутри мягонько. По-настоящему сделали.
Крышку складываю на соседний гроб. Их тут ровно сто штук. Обычно складывают троих в одну домовину. А иногда и одного. А иногда и десятерых.
Подтаскиваю мешок. Начинаю выкладывать. На белую подкладку гроба падают кусочки земли.
А потом о дерево стучат кости.
В мешке останки четырех бойцов. Выкладываю большие кости — конечности — так как они должны лежать у человека. Ноги внизу. Руки вверху. Осколки черепа на подушку. Зубы россыпью чуть ниже. Вместе с землей. Ключички выкладываю — как должны быть. Нотной стройкой — ребра. Из одного ребра торчит пуля. Не трогаю ее…
Вдруг, за спиной кто-то говорит полушепотом. Но я слышу:
— Мама, смотри… Скелеты!
Резко, словно вынырнув из какого-то липкого сна, я возвращаюсь в реальность. Оглядываюсь. За спиной стоят две женщины. Старшей — лет сорок. Младшей — на двадцать лет меньше. Обе с каким-то суеверным ужасом смотрят на череп в моих руках. К ним подходят еще несколько человек — краснолицый мужик и несколько детей. Подойдя, они замирают, словно споткнувшись о невидимую стену и не дойдя до гробов буквально полшага.
Я отворачиваюсь и продолжаю свое дело. Понятно, очередную экскурсию привезли.
— А, так это поисковики! — со знанием дела говорит мужик. В руке его бутылочка пива. Жарко, понятно. Тоже пива хочу. — Вот новых нарыли и хоронят.
Чувствую себя клоуном на арене.
— Тут наши оборону держали…
Меня едва не подбрасывает от этих слов.
— …а немцы атаковали и никак не могли взять Синявинские высоты.
Очень патриотичненькая версия истории. От которой тошнит.
— Папа, а почему они воевали тут?
Раньше мы спрашивали — за что они воевали…
— А это потому что два диктатора — Гитлер и Сталин — не могли поделить Европу и стали из-за этого воевать друг с другом.
У меня в руках бедренная кость. Хочется развернутся и вдарить мужику по морде этой костью.
— А они плохие были, да папа?
— Да, дочка. Очень плохие.
Я не выдерживаю и поворачиваюсь:
— Извините, но Вы мешаете.
Мне мешаете. Мужикам мешаете. Всем мешаете.
Я жду типичного наезда — «Да чо, брат, мы посмотрим брат!».
Не брат ты мне…
Мужик хочет сказать что-то подобное. Но у него не получается. Его за руку дергает дочь:
— Папа, пойдем еще погуляем? А-то тут страшно…
Я возвращаюсь к костям своих предков. Мне тоже страшно. За будущее.
Зачем мне это все? Что я тут делаю? Меня называли гробокопателем. Меня называли мародером. А я как тот ныряльщик, знающий цену глотку воздуха. Передо мной… Вокруг меня… Смерть. Поэтому я ценю жизнь. Ту, которая у меня есть.
Кости стучат по дереву.
Один гроб полон, второй, третий… Накрываем их крышками.
Лейтенанта Уткина в отдельный. Пусть даже это и не он… У него на лобовой кости черепа аккуратная дырка. Снайпер работал. Или случай, что на войне часто равнозначно.
Кости у него черные. А зубы белые, молодые. Сколько ему было в сорок третьем? Двадцать семь всего.
Землю, оставшуюся в мешке, высыпаю в гроб — это земля, которой лейтенант Уткин стал. Да. Он стал быть землей. Быть землей. Быть. Стал. Точка.
Накрываю гроб крышкой. Больше я тебя не увижу, лейтенант Уткин. Или кто ты на самом деле?
И так ли это важно?
Какие-то птички щебечут над кладбищем. У них брачный сезон. И солнце жарит, что есть мочи.
Как-то даже непривычно.
Сажусь на гроб перекурить. На пустой, естественно. Пока в нем нет людей — это просто ящик. Смотрю на часы. Блин… Опять час исчез. Когда берешь в руки кости — время и пространство сжимаются в какую-то сверхплотную точку. И вне этой точки — ничего нет.
Только сейчас я обнаружил, что Рита и мужики сложили уже всех остальных по своим новым постелям.
Да. Для меня гроб — это постель. Последняя. Не крайняя… Именно, последняя.