— Хоть бы раз в плен не антифашиста взять… С июня прошлого года одни коммунисты в плен попадают! Что ты будешь делать…
Полковник Богданов, начальник штаба корпуса, шутку не понял:
— Так, товарищ генерал-майор, фашистам сдаваться в плен оболваненное сознание не дает! Фашисты в плен не любят сдаваться, вот и…
Генерал-майор только усмехнулся на эти слова:
— Вот когда до Берлина дойдем, одни антифашисты и уцелеют. Помянешь мое слово еще на развалинах рейхстага.
— Согласен, — кивнул Богданов. — Пусть только антифашисты и уцелеют.
Гаген покачал головой, вздохнул и отдал приказание:
— Обер-лейтенанта в тыл. Пусть там его трясут насчет подробностей. И водки ему налейте. А мы… А мы будем готовиться к тому, чтобы Манштейну арийскую морду почистить!
* * *Последние сутки лейтенант Кондрашов помнил плохо. Все переплелось — и день, и ночь, и марш по раскисшим дорогам и атаку по не менее раскисшему от дождей полю. Отчет по действиям взвода и по потерям он, естественно сдал в роту, но…
Такая вот память человеческая.
Как командир взвода, Кондрашов помнил все прекрасно — как поднялись в атаку, как нарвались на мины, как броском преодолели заминированный участок, как выбили немцев из траншей. Все это он помнил.
Но вот совершенно выпали из памяти детали этого боя.
Хлоп! И рядовой Сидорчук, катается по земле, судорожно отыскивая оторванную ступню. Санинструктор взвода бинтует культю, пока другие бойцы держат несчастного Сидорчука. Держат, закрывая ему рот ладонями. Лейтенант не помнил этого.
Не помнил и того, как опомнившиеся немцы стали фигачить трассерами поверх голов бойцов, укрывшихся за маленькими, но крутыми берегами речки Черной.
Кондрашов не помнил и как он закричал 'Вперед!', когда взлетели ракеты над полем. Мины?
А какой выбор был у взвода? Отползать назад и требовать саперов? Лежать на месте и притворяться ветошью? Но немцы могли вот-вот накрыть их минометами. И тогда никакие берега не смогли бы помочь бойцам.
Кондрашов не помнил, как он высунулся над берегом. Именно в тот момент пошла в атаку остальная рота. И немцы мгновенно перенесли огонь в сторону новой опасности. Осталось лишь подняться и ударить фрицам во фланг.
Лейтенант не помнил, как он бежал по изувеченному полю в сторону небольшого леска, в котором сидели немцы. А за этим леском была та самая железная дорога, по которой гитлеровцы перекидывали подкрепления в горячие места. Апраксин Бор… Вот бы в мирную жизнь дойти до него? Чего там — час прогулочным шагом до электрички… Еще час — и ты в Ленинграде.
А вот когда между тобой и этой электричкой в окопах закопалась смерть? За сколько ты доберешься до жизни?
Лейтенант Кондрашов не помнил — за сколько времени они добежали до траншей? Каждый шаг казался вечностью и мог быть последним. Но добежали как-то! А еще он не помнил, как прыгнул, замахиваясь лопаткой, в немецкую траншею…
— Опять стихи пишешь? — осторожно пнул Кондрашова Москвичев.
— А? Ты… Как у вас?
— Полвзвода как корова языком, — зло сплюнул Москвичев и уселся рядом, навалившись спиной на стенку траншеи. — Если бы не ты — положили бы к херям на этом поле. Курить хочешь?
— Не курю я, знаешь ведь.
— Не волнуйся. Пройдет. Смотри, распогаживает!
— Что? — не понял Кондрашов.
— На небо, говорю, посмотри, звезды видать стало. Как рассветет музыканты концерт дадут. Зуб даю.
Кондрашов поднял голову. И впрямь — серое питерское небо вдруг разорвалось в облаках. И звезды замелькали в хвостатых обрывках низких туч.
Для пехоты нет лучше погоды — чем дождливая. Хотя бы сверху смерти не будет.
— Ладно… Я к себе во взвод. Думаю, немцы скоро в контратаку пойдут.
Москвичев зашлепал было по глине, но Кондрашов остановил его:
— Сереж, как там Павлов?
— Живой… Что ему будет?
И ушел.
Лейтенант Кондрашов тяжело встал. Надо найти Пономарева и заставить взвод копать щели — укрытия на случай бомбежки. А она будет? Она будет — точно. К бабке не ходи, как сказал бы Москвичев.
— А я ему — на в лобешник! А он с копыт! Ну я его финочкой и поласкал! На что хочешь забожуся!
— Глазунов? Опять ты хвастаешься?
— Не хвастаюсь, товарищ лейтенант, а опытом делюсь! Самолично пять немцев вот этим ножиком порезал.
Кондрашов хмыкнул.
Если верить этому бывшему зэку — так он половину гитлеровской армии перерезал в одиночку.
— Руки покажь, — внезапно раздался голос из-за плеча лейтенанта.
— Не надо, товарищ сержант, на честного батон крошить, — обиделся Глазунов, но рукава закатал.
— Молодец, — кивнул Пономарев. — Копай дальше.