Стон. Стон… Стоннн… Колоколами над изувеченными деревьями.
Впереди идущий боец вдруг остановился и поднял руку.
Стон.
Откуда-то из-под земли.
И опять пошел дождь. Дождь, дождь, дождь. Взвод Павлова занял оборону по кругу вдоль заваленных взрывами блиндажей.
Остальные принялись копать сырую землю. Лопатками и руками. Увы, но откопали только одного бойца. Остальных немецкие снаряды похоронили в блиндажах полевого госпиталя. Молодой пацан разучился говорить — сильнейшая контузия. А жив он остался только потому, что его накрыло бревнами наката. Ударная волна оставила ему чуть-чуть воздуха для жизни. Последний из санинструкторов сильно забеспокоился, увидав у откопанного струйки крови изо рта и ушей. Типичная картина перелома основания черепа.
Не жилец.
Но не оставлять же его тут? Как же можно оставить-то своего? Сделали носилки из шинели и жердей. Кое-как уложили. И отправились снова в путь. Недолгий путь. Метров через сто — лес закончился, превратившись в дымящуюся пустыню переломанных деревьев.
Рысенков подумал и принял решение — ждать ночи и по темноте прорываться дальше.
Но ночь все не шла и не шла. Рота расползлась по воронкам, покуривая в рукав. Тела убитых выкладывали по периметру, прикрываясь ими от осколков. Немецкие тела, русские тела. Какая разница сейчас? Для живых-то?
И высоко-высоко, за холодными облаками, ангелы продолжали зажигать свои желтые фонари.
Кто-нибудь! Погасите Луну!
Никто не слышит… Некому… Некогда ангелам слышать. В неярких отблесках заката стерегут они души павших за Родину.
Роты имя им. Батальоны. Полки. Дивизии.
Волховский фронт — святой фронт.
Густой, серый туман молчаливо повис над огромным полем. Туман пах дымом, сгоревшей взрывчаткой, гарью горелого железа и человеческим посмертием.
Поле было искорежено рваным металлом так, что не было ровного места. Воронки, воронки, траншеи, снова воронки. Здесь, на этом поле, знаменитая солдатская примета 'Снаряд в одну воронку не падает' — не работала. В одни и те же воронки падали и падали новые снаряды, новые мины, новые бомбы, снова и снова переворачивая землю, перемешивая ее с останками людей, лошадей, ящиков, гильз, осколков, винтовок. Лишь обугленные палки, когда-то бывшие деревьями, редко торчали из этой мешанины. Торчали молчаливыми горестными стелами к небу, которое в ужасе спрятало свои глаза за смрадным туманом.
Противогазные трубки извивались мертвыми червями, изорванные осколками лопатки валялись тут и там, россыпи гильз мрачно блестели ровным ковром, ржавели сотнями брошенные винтовки. Из одного заваленного взрывом окопа вертикально вверх торчал изогнутый ствол противотанкового ружья, на котором глубокими шрамами война высекла свои следы. И каски… Расколотые, пробитые, вывернутые наизнанку.
И тела, тела, тела…
Разорванные, простреленные, а, иногда, внешне целые. В летних выцветших гимнастерках, в серых фуфайках, в грязных полушубках.
И в серо-зеленых валяются рядом. Получили ту землю, которую им обещали. И сейчас эта земля постепенно переваривает их.
Кажется, что на этом поле нет никакой жизни. Лишь крысы шныряют между телами.
Но проходит секунда, другая и в тумане слышится чье-то покашливание, постукивание, переругивание. Постепенно, словно кроты из-под земли, появляются — живые. Они снова берут винтовки и пулеметы и снова готовятся начать бой.
Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.
День начинается. Продолжается война.
— А ну — тихо! — толкнул спящего бойца сержант Пономарев.
— А? — встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.
— Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?
Боец кивнул и облизал губы — воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг — пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вкоруг слоеный пирог — немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт — кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.
А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.
— Смотри! — пихнул сержанта судорожно зевавший боец, с лица которого стекала ручейками жидкая грязь. — Вон ползут!