И лишь однажды на восемь недель потеряла работу на Студии. После Краха, в октябре 1929-го.
– Знаешь, что это такое? Крах?
Норма Джин недоуменно покачала головой. Нет. А что?
– Тогда тебе было три годика, малышка. Я была просто в отчаянии. Все, что я делала, Норма Джин, я делала только ради тебя.
С кряхтеньем подхватив Норму Джин на руки – руки у нее были жилистые, мускулистые, – Глэдис опустила барахтающуюся девочку в воду, от которой так и валил пар. Норма Джин тихонько захныкала, заорать во весь голос она просто не осмелилась. Вода была такая горячая! Обжигающе горячая! Просто кипяток! Вода продолжала бить из крана, который забыла завернуть Глэдис, она забыла завернуть оба крана, а еще забыла проверить температуру воды. Норма Джин порывалась выскочить из ванны, но Глэдис затолкала ее обратно:
– Сиди смирно! Нужно вымыться. Я тоже к тебе иду. Где мыло? Грязну-уля!
Глэдис развернулась спиной к всхлипывающей Норме Джин и быстро скинула с себя остатки одежды, комбинацию, лифчик, трусики, весело бросая их на пол, будто стриптизерша. Оставшись нагишом, она отважно полезла в большую старую ванну на когтистых лапах, поскользнулась, чтобы удержать равновесие, ухватилась за край и погрузила узкие бедра в воду, от которой разило маслом гаультерии. А потом уселась напротив испуганной девочки, широко раздвинув колени, словно пыталась ими зажать, обнять, обхватить или защитить своего ребенка, которому шесть лет назад дала жизнь в муках отчаяния и упреков. Где ты? Зачем оставил меня? Слова эти были адресованы мужчине, который был ее любовником, имени которого она ни за что бы не выдала даже в родовых муках. Как неуклюже возились в ванне мать и дочь, вода мелкими волночками перехлестывала через край; Глэдис подтолкнула Норму Джин коленом, и та погрузилась в воду до ноздрей, подавилась и закашлялась, а Глэдис, ухватив ее за волосы, бранилась:
– Прекрати сейчас же, Норма Джин! Прекрати!
Потом Глэдис поймала кусок мыла и начала энергично намыливать руки. Странно, что она всегда уклонялась от объятий и прикосновений дочери, а сейчас сидела с ней в ванне, обнаженная; странным было и восторженное, даже исступленное выражение ее лица, раскрасневшегося от горячей воды.
И снова Норма Джин пискнула, что вода слишком горячая, пожалуйста, мама, вода слишком горячая, такая горячая, что кожа уже почти ничего не чувствует, а Глэдис ответила строго:
– Она и должна быть горячая, слишком уж много грязи. И снаружи, и внутри нас.
Откуда-то издалека, из другой комнаты, заглушенный плеском воды и визгливым голосом Глэдис, донесся звук, с которым поворачивают в замочной скважине ключ.
То было не в первый раз. И не в последний.
Песочный город
– Норма Джин, просыпайся! Быстро!
Сезон пожаров. Осень 1934-го. В голосе, то был голос Глэдис, звенели возбуждение и тревога.
Среди ночи этот запах дыма – и пепла! – запах, какой бывает, когда горит мусор в мусоросжигателе за старым домом Деллы Монро, что на Венис-Бич, но только то было не на Венис-Бич. То было в Голливуде, на Хайленд-авеню в Голливуде, где мать с дочерью наконец поселились вместе, вдвоем, только ты да я, как и положено, пока он не призовет нас к себе; и тут послышался вой сирен, и этот запах, похожий на запах паленых волос, горящего на сковородке жира, сырой одежды, нечаянно прожженной утюгом. Зря оставили окно в спальне открытым, потому что теперь этот запах пропитал всю комнату: удушливый, царапающий горло, жгущий глаза, словно порыв ветра хлестнул по ним песком.
Такой запах появлялся, когда Глэдис, поставив чайник на плиту, забывала о нем, вода выкипала и дно чайника вплавлялось в горелку. Запах как от пепла бесконечных сигарет Глэдис, от прожженных ими дырок – в линолеуме, в ковре с орнаментом из роз, в двуспальной кровати с медным изголовьем, в набитых гусиным пером подушках, на которых спали мать и дочь. Тот запах горелого постельного белья, который девочка безошибочно узнала еще во сне; запах тлеющей сигареты «Честерфилд», выпавшей из руки матери, когда та зачитывалась допоздна в постели. Страсть к чтению обуревала Глэдис порывами и всегда сопровождалась бессонницей, и она засыпала за книгой, а потом вдруг просыпалась, разбуженная грубо и резко и, как ей казалось, загадочно и необъяснимо искрой, упавшей на подушку, на простыни, на стеганое ватное одеяло.