Несмотря на все усилия тысяч пожарных, низовые пожары никак не удавалось «взять под контроль», и тяжелые бело-серые клубы едкого дыма затягивали небо на сотни миль вокруг. Увидев днем это потемневшее небо, это солнце, сократившееся до блеклого тоненького полумесяца, можно было подумать, что наступило бесконечное затмение. Можно было подумать, так мать говорила перепуганной дочери, что наступил обещанный в Библии, в Откровении Иоанна Богослова, конец света: «И жег людей сильный зной; и они хулили имя Бога». Но это Божья хула нам, людям.
Зловещие ветры Санта-Ана дули двадцать дней и двадцать ночей подряд, несли с собой пыль, песок, пепел и удушливую дымную вонь, и когда наконец с началом дождей пожары стали стихать, выяснились масштабы разорения: семьдесят тысяч акров в округе Лос-Анджелес.
К этому времени Глэдис Мортенсен уже три недели как будет в Государственной психиатрической больнице в Норуолке.
Она была маленькой девочкой, а маленьким девочкам не положено задумываться. Особенно таким хорошеньким кудрявым девочкам. Им не положено тревожиться, переживать, размышлять; тем не менее у нее выработалась манера, по-карличьи насупив брови, задаваться такими, к примеру, вопросами: как начинается пожар? С какой-то одной-единственной искры, первой искры, взявшейся неизвестно откуда? Не от спички или зажигалки, а просто из ниоткуда? Но как и почему?
– Потому что он от солнца. Огонь от солнца. Само солнце – огонь. И Бог есть не что иное, как огонь. Только поверь в Него, и обратишься в пепел. Протяни руку, чтобы коснуться Его, и рука твоя обратится в пепел. И никакого «Бога Отца» не существует. Да я лучше поверю в У. К. Филдса[10]. Уж он-то действительно существует. Да, я была крещена в христианской церкви – лишь потому, что мать моя заблуждалась, но я же не дура. Я агностик. Верю, что наука спасет человечество, да и то не факт. Лекарство против туберкулеза, лекарство против рака, улучшение человеческой расы через евгенику, эвтаназия для безнадежных больных. Но моя вера не слишком крепка. И твоя, Норма Джин, тоже не будет крепкой. Дело в том, что мы не годимся для жизни в Южной Калифорнии. Нельзя было нам здесь селиться. Твой отец, – тут хрипловатый голос Глэдис смягчался, как бывало всегда, когда она заговаривала об отсутствующем отце Нормы Джин, словно он витал где-то рядом и прислушивался к разговору, – всегда называл Лос-Анджелес «песочным городом». Построен на песке и сам песок. Это же пустыня. Дождя выпадает меньше двадцати дюймов в год. Или же наоборот – уж если дождь, так просто потоп! Люди не предназначены для жизни в таких местах. Вот нам и наказание. За нашу гордыню и глупость. Землетрясения, пожары, этот душный воздух. Некоторые из нас родились тут, и некоторым суждено здесь умереть. Таков пакт, что мы заключили с дьяволом.
Глэдис умолкла, чтобы перевести дух. За рулем – как сейчас – она часто начинала задыхаться, словно выбивалась из сил из-за скорости. Но говорила спокойно и даже весело.
Они ехали по погруженной во тьму Колдуотер-Каньон-драйв над бульваром Сансет, и было тридцать пять минут второго ночи, первой ночи, когда в Лос-Анджелесе начались массовые пожары. Глэдис закричала, разбудила Норму Джин, вытащила ее в пижаме и босиком из бунгало, затолкала в свой «форд» выпуска 1929 года, поторапливая, приговаривая: живей, живей, живей, – и все это шепотом, чтобы не услышали соседи. Сама Глэдис была в черной кружевной ночной сорочке, поверх которой второпях накинула полинялое шелковое кимоно зеленого цвета, давешний подарок мистера Эдди. Она тоже была босиком, встрепанные волосы прихвачены шарфом. Узкое лицо словно величественная маска: перед сном Глэдис намазала его кольдкремом, и кожу только-только начал покрывать принесенный ветром пепел. Ужас что за ветер, сухой, горячий, он злым неукротимым потоком несся по каньону! Норма Джин была в таком ужасе, что даже плакать не могла. А эти сирены! Эти людские крики! Странные визгливые крики, они напоминали голоса птиц или животных. (Может, то были койоты?)
Норма Джин видела зловещие всполохи огня, что отражались в облаках, в небе над горизонтом за Сансет-стрип, в небе над тем, что Глэдис называла «целебными водами океана», – далеко-далеко; на фоне этого грозного неба вырисовывались пальмы, трепещущие от ветра, теряющие иссушенную пожелтевшую листву; и она уже несколько часов чувствовала запах дыма (о, совсем не то, что вонь от прожженных сигаретами простыней Глэдис). Но до нее не дошло, ни поначалу, ни теперь – я ведь не была приставучим ребенком, скорее я была очень послушная и отчаянно надеялась на лучшее, – что мать ведет машину совсем не в том направлении.
10