Мать. Когда к Мише?
Ира. Не знаю.
Мать. Не тяни, потом хуже будет объяснить.
Ира. Хорошо.
Мать. Что ему скажешь?
Ира. Не знаю.
Мать. Скажешь, была у тетки в Вологде.
Молчание.
Поняла?!
Ира. Нет.
Мать. Не поняла? Или не скажешь?!
Ира. Скажу, что летала ко Льву Николаевичу.
Мать. Решила все растоптать? (В крик.) Не будет там ничего! И здесь ничего не будет! Состаришься — и пес не взлает! Так и проживешь на голом месте. Этого добиваешься? Кому назло? Себе самой?
Молчание.
Не молчи! С тобой говорят!
Ира. Я не молчу…
Евгений Евгеньевич. Она не молчит…
Ира. Главное решиться — и вниз башкой. Кувырком. Голова — ноги, голова — ноги, ноги — голова… (Ушла.)
Мать (вслед ей). Такая честная стала? С этой минуты? Как на вулкане живу, как на вулкане…
Ира, Миша. Миша улыбался странновато, чего-то ожидая от нее.
Ира. Была у Льва Николаевича.
Он все так же смотрел.
Не спросишь, как это случилось?
Миша. Не спрошу.
Ира. Только пришла от тебя домой в тот вечер, а там от него письмо, и, оказывается, он болен… И зовет меня. Пришлось ехать. Устала…
Миша. Ну, как он там?
Трудно было смотреть — так внимательно вперился в нее. Она подняла глаза к потолку, словно для того, чтобы припомнить поточнее, как он там.
Ира. Ну, как он… Стал просто другим человеком. Антипод по сравнению с тем, какой был.
Миша. Чаю хочешь?
Ира. Чаю? Нет.
Если бы она сказала ему все сразу у двери, было бы легче. А так придется проговорить все, что положено, и потом уж…
Во-первых, он работает по специальности. Что-то серьезное, во всяком случае, по его словам. Видел бы ты его сейчас! Как бы тебе объяснить? Он научился жить в ладу с окружающими и в мире с самим собой. Вот, поняла, что главное: он стал скромный. Не веришь в подобные метаморфозы?
Миша. Я ведь могу судить о нем только по твоим рассказам. Но знаешь — пресловутая эта скромность. Я, мол, такой талантливый, а скромный. А вы такие посредственные, а гордые.
Ира. Как ты можешь говорить, когда действительно не знаешь человека!.. Но что для меня совершенно неожиданно — он, оказывается, художник! Нарисовал, например, картину прямо на стене, во всю стену. Пустырь, даже свалка какая-то, битый кирпич, скрученная проволока, все как бы прикрыто снежком, пейзаж жутковатый. А на переднем плане стоит женщина с холстом на треноге… Ты слушаешь?
Миша. Слушаю.
Ира. А рисует она не то, что видит… Не слушаешь. Нет, все-таки он одаренный человек, этого отрицать нельзя. У него все на сливочном масле, все без дураков.
Миша. Я не консерватор, но о таланте, прости, привык судить по результатам. Одна картина на стене — маловато.
Ира. Многих не понимали. Ван Гога не понимали. Результат зависит, положим, от того, поняли человека или нет.
Миша. Положим. Есть люди, которым просто нравится быть непонятыми. Нравится, чтобы стреляли в грудь. Холостыми, разумеется, патронами. Тебе не кажется?
Она вдруг устала. И все сделалось безразлично. И говорить больше не хотелось.
Ира. Устала.
Миша. Хорошо, допустим, он такой. Но он ведет какую-то свою игру. А ты — пешка в этой игре! Страдания пешки на шахматной доске!
Ира. Но без этой пешки он пропадет!
Миша. Не думаю. Так вы, простите, как в наш город, совсем или на время?
Ира. Не знаю. Миша, что юлить. Я перед тобой виновата. Как я виновата перед тобой! И перед этой девочкой Наташей тоже виновата. Какая девочка хорошая! Хочешь, пойду к ней, попрошу прощения за свою бестактность, наглость, черт знает что! Миша, все еще можно переиграть, прости за дурацкое выражение, переиграть. Все можно вернуть к прежнему! Она только еще больше будет тебя ценить! Хочешь, все устрою?
Миша. Вот это уволь. Я сам все, что нужно, устрою. А ты сейчас иди. Пожалуйста. Прошу тебя. Постепенно все станет на свои места. На какие — неизвестном никому. И никто ни перед кем не будет виноват. А сейчас не надо. Иди. Иди!