Главное — понять, чем вызваны обман и боль, а потом ты должен простить.
В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее и не «видела» ничего.
ГОРОДСКОЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
ОСНОВАН В 1921 г.
Так это не больница? Но где же больница? Где мама?
Пыхтящей, сморкающейся и возбужденной мисс Флинн — такой Норма Джин ее еще никогда не видела — пришлось силой вытаскивать девочку с заднего сиденья автомобиля мистера Пирса.
— Норма Джин, прошу тебя, ну, пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не надо лягаться, слышишь?
Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, часто просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку. Он понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; в классическое образование в Королевской академии не входило обучение искусству импровизаций. Мисс Флинн крикнула ему:
— Клайв, черт побери, хотя бы чемоданы могли взять!
В рассказах о том трудном утре мисс Флинн почему-то особо напирала на тот факт, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в приют. Она тащила и все время приговаривала:
— Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна,врачи говорят, она очень больна…она могла причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой — ой, Норма Джин! Скверная девчонка! Больно же!
Оказавшись внутри, в прохладном и сыром помещении, Норма Джин вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, вся задрожала, а у двери в кабинет директора зарыдала. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с точно из камня вырезанным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Она не была сиротой. У нее была мама.Мисс Флинн торопливо удалилась, громко сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс внес чемоданы Глэдис в вестибюль и тоже поспешно удалился. И заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая тут же пригласила зайти к себе даму помоложе, хмурую женщину в грязном халате. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.
Доктор Миттельштадт разглядывала свою новую восьмилетнюю подопечную сквозь толстые стекла очков. А потом сказала, не злобно, даже скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:
— Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.
Брошенная
Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня.
Четыре года, девять месяцев и одиннадцать дней.
В тот год вся Северная Америка, весь этот обширный континент превратился в страну брошенных детей. И больше всего их было в южной Калифорнии.
После того как перестали дуть горячие сухие и безжалостные ветры, начали находить засыпанных песком и мусором младенцев. Повсюду — в дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, у порогов больниц и муниципалитетов. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в кафе и барах, на скамьях в церкви, в мусорных баках и контейнерах. Как же завывал и стонал ветер все эти дни, но когда он наконец стих, послышались новые стоны. То были крики младенцев. А также их братьев и сестер постарше: детишки лет двух-трех бесцельно блуждали по улицам, у некоторых дымились одежда и волосы. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не понимали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или их просто поубивали — маленькие трупики, часто изуродованные до полной неузнаваемости, торопливо убирали с улиц Лос-Анджелеса специальные санитарные команды. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в общих безымянных могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен этого знать.
Их называли брошенными. На них «просто не хватало милосердия».
Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую делила Норма Джин с мамой, взорвалась. Огненная вспышка — и следующее, что видит и понимает Норма Джин, это свои опаленные волосы и ресницы, слезящиеся глаза, как будто ее долго заставляли смотреть на яркий свет, и то, что она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.
По ночам, стоя на кроватке (босоногая, в одной ночной рубашке), Норма Джин всматривалась в узкое оконце под карнизом и видела мигающие неоновые буквы на башне в Голливуде: «RKO [20]Motion Pictures». В скольких милях они от нее находились, определить она не могла.
RKO RKO RKO
Настанет день и…
Кто привез ее в это место,девочка не помнила. В памяти не осталось ни четких лиц, ни имен. Она словно онемела, и так продолжалось много дней. В горле пощипывало, и было больно глотать, словно ее заставляли вдыхать огонь. Есть она не могла, давилась едой, несколько раз ее даже вырвало. Она выглядела больной. Она хотела умереть. Она была достаточно зрелой, чтобы сформулировать это желание: Мне так стыдно, я никому не нужна, я хочу умереть.Однако она не была достаточно зрелой, чтобы оценить истинную силу такого стремления. Ибо питалось это желание вовсе не приступом безумия, не безумным взрывом амбиций в попытке отомстить миру, завоевать его тем или иным способом. К слову, в каком-то смысле любой мир «завоевывается» любым, самым простым человеком. И это маленькое существо, эта девочка, оставшаяся без родителей, одинокая, брошенная, по существу, представляла собой для общества не больше ценности, чем отдельное насекомое в целой массе подобных ей маленьких насекомых. И все же я заставлю всех вас полюбить меня, а потом накажу себя вопреки этой любви.О нет, тогда еще Норма Джин никому так не угрожала. Ибо, несмотря на рану в душе, понимала: ей еще повезло, что ее привезли сюда, в это место.Повезло, что ее не сварила в кипятке обезумевшая мать, что она не сгорела живьем в бунгало на Хайленд-авеню.
И потом в сиротском приюте были другие дети, пострадавшие куда больше, чем Норма Джин. Даже пребывая в несчастье и смятении, она не могла не признать этого факта. Дети с задержкой в развитии, умственно отсталые, с разными физическими недостатками — при одном взгляде на них становилось ясно, почему матери от них отказались. Уродливые дети, озлобленные дети, дети, похожие на маленьких зверьков, побежденные жизнью, едва успев начать жить. К ним даже прикоснуться было страшно — такой липкой и влажной казалась их кожа.
Там была десятилетняя девочка, ее койка стояла рядом с койкой Нормы Джин, в спальне девочек, на третьем этаже. Звали ее Дебра Мэй. Так вот, эту девочку изнасиловали и избили (какое грубое, страшное, взрослое слово «изнасиловали»). Норма Джин лишь инстинктивно догадывалась, что оно означает, или почти догадывалась. В нем был свистящий призвук, какой издает лезвие бритвы, и еще подразумевалось нечто постыдное, имеющее отношение к тому, «что у девочек между ног и что ты никогда не должна показывать». К тому местечку, где плоть мягка, нежна, чувствительна и уязвима, и Норме Джин становилось дурно при одной мысли о том, что в это место можно что-то воткнуть, особенно что-то острое или твердое. Были там и пятилетние мальчики-близнецы, их обнаружили буквально умирающими с голоду в каньоне, в горах близ Санта-Моники. И, как выяснилось, их связала и бросила там мать, задумавшая «принести жертву, как Авраам в Библии» (так она, во всяком случае, написала в объяснительной записке). Была девочка постарше, с которой подружилась Норма Джин, одиннадцатилетняя девочка по имени Флис, чье настоящее имя было Фелис. Она с удручающими подробностями рассказывала и пересказывала историю о том, как погибла ее младшая годовалая сестренка. Друг матери «бил и бил ее головой о стенку, пока мозги не полезли, ну прямо как семечки из лопнувшей дыни». Норма Джин, вытирая слезы, признавалась, что ее не били вовсе.