— А за выпивку спасибо, — сказал он.
— Не стоит. Рыба тут водится?
— Немного старых форелей. Ужасные шельмы. А молоди нет. Сам я рыбу не ловлю. Извините, что снова завелся.
Я ухмыльнулся, тоже положил локти на перила и уставился в глубокую спокойную воду. Отсюда она казалась зеленой. Внезапно в глубине что-то крутанулось и промелькнуло зеленоватой стрелой.
— Это папаша, — объяснил Билл. — Только гляньте, какой здоровенный. Разъелся, шельма, и ни капли не стыдно.
Внизу под водой виднелось что-то похожее на настил. Зачем он тут, я не понимал и спросил Билла.
— До того, как возвели плотину, здесь стоял старый причал. Потом вода поднялась, и он оказался на глубине в шесть футов.
Недалеко от нас к столбику была привязана потертой веревкой плоскодонка. Она лежала на воде, почти не покачиваясь. Воздух пронизывало солнце, и было тихо, покойно, как никогда не бывает в городах. Я мог бы стоять так часами, просто стоять, забыв о Дерасе Кингсли, о Кристл и ее любовниках.
Вдруг Билл вздрогнул и зарокотал, словно высокогорный гром:
— Смотрите сюда!
Его крепкие пальцы впились мне в руку с такой силой, что я чуть не взвился. Низко свесив голову через перила, он как безумный вглядывался в воду, и лицо его, насколько позволял загар, побледнело. Я тоже уставился вниз.
Под смутно зеленеющими в глубине досками что-то лениво колыхнулось, замерло, снова колыхнулось, исчезло.
Это «что-то» очень напоминало человеческую руку.
Билл Чесс напряженно выпрямил спину, повернулся и захромал по пирсу к берегу. Там он нагнулся над кучей камней, обхватил какой покрупнее и поднял на грудь. Когда он шел назад, до меня донеслось тяжелое дыхание — камень весил около сотни фунтов. Жилы на крепкой загорелой шее вздулись и стали похожи на канаты, зубы были крепко стиснуты, и сквозь них со свистом вырвалось дыхание.
У конца причала Билл остановился и, широко расставив ноги, поднял камень над головой. Потом на секунду замер и опустил глаза, прицеливаясь. Из горла у него вырвался какой-то горестный стон, тело уперлось в подрагивающие перила, и тяжелый камень ухнул в воду.
Нас обоих обдало брызгами. Камень был брошен метко и ударил по краю подводной доски почти точно в том месте, где колыхнулась рука.
Мгновение вода бурлила, затем круги разошлись, успокоились, оставив только кипящие пузырьки в центре. Донесся глухой треск лопнувшего дерева, звук, который, казалось, должен был раздаться значительно раньше. Внезапно на поверхность вынырнул расщепленный конец гнилой доски и, шлепнув по воде, поплыл в сторону.
Глубины снова прояснились. В них шевелилось что-то, явно не похожее на доску. Продолговатое, темное, оно, лениво покручиваясь, медленно и с полным равнодушием поднималось вверх. На поверхность оно всплыло как-то неспешно, тихо, легко. Я увидел кожаную курточку, черную намокшую кофту, брюки. Потом мелькнули туфли, а между ними и манжетами брюк тошнотворно выпирала плоть. Вдруг по воде широко растеклась копна светлых волос, замерла на мгновение, словно хотела произвести впечатление, и снова сплелась в клубок.
Тело перевернулось еще раз, и над водой показалась рука с уродливо распухшими пальцами. Наконец появилось и лицо, вздутая серовато-белая масса — без носа, без глаз, без губ. Кусок теста, кошмар с человечьими волосами.
Вспухшую шею давило массивное ожерелье из больших, грубо выделанных зеленых камней, соединенных поблескивающим металлом.
Билл Чесс вцепился в перила так, что побелели костяшки пальцев.
— Мьюриел! — хрипло выдохнул он. — Господи, это же Мьюриел!
Его голос, казалось, шел издалека, из-за густого тихого леса на горе.
7
За окном дощатой хибары виднелись сложенные на стойке пыльные папки. На стекле вверху двери было выведено облезшими черными буквами: «Начальник полиции. Начальник пожарной охраны. Торговая палата». К нижнему краю стекла лепились эмблемы Красного Креста и фирмы бытового обслуживания.
Я вошел внутрь. В одном углу стояла пузатая печка, в другом, уже за стойкой, — стол. На стене висела большая синька карты округа, рядом с ней — доска с четырьмя крюками, на одном из которых пылилась много раз латанная клетчатая куртка. На стойке рядом с папками лежали обычные в таком месте самописка, старый журнал приводов и замызганная бутылочка чернил. Стена рядом со столом пестрела номерами телефонов, написанными детским почерком с таким нажимом, что цифры навечно врезались в дерево.