Я переступил через сломанную ступеньку и постучал в дверь. Звонка не было. Никто не ответил. Я взялся за ручку. Дверь не была заперта. Я толкнул ее и вошел. У меня было предчувствие, что я найду там что-то очень неприятное.
Лампочка светила в обгоревшем и искривившемся колпаке с порванным абажуром. Диван был покрыт старым одеялом. Старое кресло из тростника, качалка, стол, покрытый засаленной клеенкой. На столе рядом с чашкой кофе лежала местная газета на испанском языке «Эль Диарио», блюдечко с окурками, грязная тарелка, маленький транзистор, передававший музыку. Я выключил его.
Тишина упала, как перина. Затем из-за полуоткрытых дверей раздалось тиканье будильника, затем звон цепочки, шелест крыльев и надтреснутый голос сказал быстро: «Quieu es? Quieu es? Quieu es?»[5] За ним последовало сердитое бормотание. Затем вновь тишина.
Из большой клетки в углу на меня глядел круглый, сердитый глаз попугая.
Он крутился на насесте.
— Амиго, — сказал я.
Попугай разразился безумным хохотом.
— А ну не кипятись, братишка, — сказал я.
Попугай перебрался на другой конец насеста, клюнул из белой чашки и пренебрежительно стряхнул овсинки с клюва. В другой чашке была вода.
— У тебя, видно, нет жилищной проблемы, — сказал я. Попугай уставился на меня и фыркнул. Он наклонил голову и уставился на меня другим глазом.
— Necio! — заорал он. — Fuera![6] Где-то капала вода из протекающего крана. Часы тикали. Попутай передразнивал их. Я сказал:
— Попка-дурак.
— Hijo de la chingada[7], — ответил попугай.
Я фыркнул на него и толкнул полуоткрытую дверь в местный вариант кухни.
Линолеум на полу перед умывальником был протерт до досок. Ржавая газовая плита с тремя горелками, открытая полка с несколькими тарелками и будильником. Титан старинного типа для горячей воды в углу, из тех, что взрываются, потому что у них нет предохранительного клапана. Узкая задняя дверь была заперта, и ключ торчал из скважины. Единственное окно было закрыто. Лампочка свисала с потолка. Потолок над ней потрескался и был весь в подтеках. За моей спиной попугай бесцельно крутился на своем насесте и время от времени тоскливо урчал со скуки.
На оцинкованной доске умывальника лежала короткая черная резиновая трубка, а рядом с ней стеклянный шприц с дошедшим до упора поршнем. В раковине лежали три длинных, тонких и пустых пробирки с маленькими пробочками рядом. Видал я такие пробирки.
Я открыл заднюю дверь, ступил во двор и подошел к сортиру. У него была скошенная крыша, два с половиной метра спереди и меньше двух метров сзади.
Дверь открывалась на себя, в другую сторону, и места для нее не было. Сортир был закрыт, но задвижка вскоре поддалась.
Вытянутые пальцы ног ночного вахтера почти касались пола. Его голова была во мраке, в нескольких сантиметрах от стропил крыши. Он висел на черной проволоке — видимо, куске электрического провода. Пальцы его ног были вытянуты, как будто он пытался встать. Я коснулся его, убедился, что он уже остыл и не имеет смысла резать провод.
Он сделал все наверняка. Стал у умывальника в кухне, перекрутил резиновой трубочкой руку, сжал кулак, чтобы выявить вену, затем вколол себе полный шприц сульфата морфия прямо в вену. Так как все три пробирки были пусты, можно было предположить, что хотя бы одна из них была полной. Он не ограничился бы неполной дозой. Затем отложил шприц, отпустил завязанную трубку. Времени у него было мало — с морфием, вколотым прямо в вену. Затем он вошел в сортир, встал на сиденье и завязал провод вокруг шеи. К этому времени он уже был как; в тумане. Он стоял и ждал, пока не обмякнут колени, а вес тела позаботился обо всем прочем. Он ничего не знал. Он уже спал.
Я закрыл дверь сортира и не вернулся в дом. Когда я шел по двору к выходу на эту красивую улицу с первоклассными домами, попугай услышал мои шаги и закричал:
— Кто это?
— Никто, друг. Просто шаги в ночи. — Я шагал тихо и бесшумно, уходя прочь.