А не устроить ли ей головомойку? Пусть хоть в ослабленном виде она почувствует то, что я пережил несколько минут назад, агонизируя перед сиятельным лицом патрона. Однако в глазах девушки, розоватых от тайных слез (или от специальных теней, не знаю), читалось такое виноватое выражение, что я не отважился и дальше измываться над ней.
— Кто-то подменил цифры в шаблоне, и я… — пробормотала она, оправдываясь. — Это, конечно, моя вина, но ведь я не знала…
— Больше так не делай! — с отеческой строгостью произнес я и назидательно добавил, подражая интонациям Деревяшкина: — Всегда проверяй номера счетов!
— Хорошо, Александр Юрьевич! — Девушка бурно закивала, так что мелкие кудерьки на затылке исступленно затряслись. — Больше никогда я… Я… Вы сегодня во сколько домой поедете?
— Чертовски поздно, — строго оборвал я ее. — У меня море работы!
В среду, как было договорено, мой новый знакомец не позвонил. Впрочем, не очень-то я и ждал этого звонка. Со всех сторон навалились нескончаемые мероприятия: деловые встречи, оперативки, совещания, конференции. К тому же сомнения обуяли мою ранее не склонную к рефлексии душу. Зачем мне этот Кеша? К чему, для какой такой надобности? Не слишком ли я расфантазировался? Живу сейчас более-менее прилично, а что будет, если… А как все закончится, когда… А что случится после того, как…
Со стороны (например, с Кешиной стороны), пожалуй, кажется, что я прочно ухватил за хвост райскую птицу. Что безбедная жизнь протекает молочной рекой в кисельных берегах, что молоко и мед у меня на языке, а в холодильнике — икра и первоклассная выпивка. О чем еще можно мечтать в таких условиях?
Однако на самом деле… На самом деле — запрограммированное отбытие ежедневных обязанностей — семейных, рабочих, супружеских, дружеских, наконец… Человек не может есть восемь часов подряд, пить восемь часов подряд, любить восемь часов подряд… Он может только работать восемь часов подряд!
Утром открываешь глаза, уже примерно предполагая, чем закончится этот серый денек, стыдливо вползающий в окна. За стеклом туго ворочается, просыпаясь, серый угрюмый город. В рассветных лучах щетинится он рыжеватым ершиком сквера, приткнувшегося между домами, сияет грязным проспектом с частоколом непогашенных фонарей, горбится прыщеватым холмом на пустыре. Сутулятся спины грязно-серых многоэтажек, щербатый асфальт пузырится под дождем… Серо, уныло, предсказуемо!
Но вдруг налетит северный ветер, завьюжит, закружит, заморочит голову серебристым верчением слишком раннего снега, обсыплет мелкой колючей крупой, как будто манной небесной, — и внезапно уберется восвояси так же неожиданно, как и прилетел. Разведет грязь — и нет его. Оставит после себя стыдливые бордюры белого потрепанного кружева с нечистоплотной грязцой, разбросает кое-где комки снежной ваты, быстро чернеющей от сажи в московском удушливом, совершенно бескислородном воздухе — и сгинул, как не бывало.
Наш город напоминает мне молодящуюся дамочку весьма легкомысленного поведения, которая не только не молода, но уже даже и бальзаковский возраст благополучно миновала. Однако все считает себя первейшей красавицей, думает, что имеет успех благодаря своим блестящим внешним качествам и веселому нраву. Прихорашивается разбитная молодка, кокетничает, заливисто хохочет, закидывая голову, чтобы привлечь внимание нелюбопытных зрителей. Наложит толстый пласт румян на впалые щеки, облепит губы кармином, сизые тени на веки наведет карандашом — ан нет, красоты-то не получается! Глядишь, то прыщик забыла замазать, то предательская морщинка выглянет, а сбоку одного зуба недостает. Да и как скрыть нашей раскрасавице нервный тик, нездоровую полноту, как утихомирить суетливый, скандально-отталкивающий характер, которым так славится наша особа в кругу равных себе столиц?
И смешно на такую смотреть, и жалко. Еще в весенний денек, когда блеснет золотящий действительность луч ослепительного солнца, на минутку покажется настоящей красавицей, почудится вдруг, что открыла она эликсир вечной молодости, очаруешься ею, влюбляться вдруг начнешь… Но из-под развалин былой красоты, из-за ярких неоновых вывесок, разнузданных реклам, завлекательных витрин покажется вдруг облупленный фасад с намалеванным высоко (чтобы не стерли!) матерным словом, повеет гнильцой из гостеприимно распахнутого подъезда, донесется отголосок заваренного на рынке скандала — и больше нет того очарования. Сгинуло, сгнило, исчезло!
Любой маленький город всегда полон все видящих, любопытных, досужих людей, а Москва, наоборот, кажется населенной слепцами. Никто не глядит на вас, никто не оборачивается вам вслед, никто не обращает внимания. Вы почти невидимка, вы почти не существуете.