И зажимают благости мира где в подол, где в кулак, где в кукиши смешные да горемычные. А всё потому – кому как случается. Кому в хате, кому на сеновале, кому – в милицейском “бобике”, кому – на станине производственного станка любой конструкции и модификации, а кому и вовсе на столе в кабинете начальника.
Такие женщины и идут к нашим станкам.
Незамысловатость этого труда неожиданно поражает, но со временем порождает целую гамму чувств. И первейшее из чувств – жабье: если в нашей стране так просто сорвать миллион, то почему срывает его только один Кицеман? И не может ли быть всё иначе?
Кто они, все эти наши подпольные миллионеры? Почему по полгода не нужны никому все эти безропотные труженики, армии теневых цеховых артелей? И что будет, если все эти армии соединить воедино, скоординировать и направить против плановой социалистической экономики? По меньшей мере, это будет хорошо спланированный контрреволюционный экономический мятеж, о котором уже сегодня знают и который уже сегодня предчувствуют все, или прорыв в век грядущий – неокапиталистический.
31.
А вдруг все мы вырастем в легальные кооперативы! Мы же взорвём экономику. У нас будет партия. Мы станем диктовать права всему нашему миру.
А что там, собственно, надо? Что нужно Лорику Кицеману? Если откровенно, ему нужны деньги. Сегодня – больше, чем вчера, завтра – больше, чем сегодня. У него есть размах, потенция. Ему только стесняют натиск. И казалось бы, чем? Непреложной нашей человеческой истиной – человек человеку друг.
Послушайте, ну зачем Кицеману друзья, если и жену ему через последнюю преисподню, через отсутствие нижнего белья должны были провести мы! А ведь чаще всего Лорик довольствуется сельскими “одноночками” с их извечными борщами да пирогами, да “вона казала” – добрыми и потными в кухонном пылу, безотчётными в своей вере в доброту, пусть и прерванной на добре во имя добра.
Вере исконной, а стало быть, вечной.
32.
Работают, правда, на Лорика и парни биндюжного вида. Есть для них профессия у него. Эти парни – цеховые раскройщики. У них свой фарт. Им бы и станки налаживать без меня.
Но вольфрамовая нить от Лорика досталась единственной мне, и здесь я свою вотчинную заимку знаю. Поэтому и снимаю против них втрое, но и они не менее шестисот.
Но “битюги” воле своей покорны. Единым мы с ними миром мазаны. А у этого мира свои горькие правила. Это не та омерта, которую только выдумывают ещё за нас и для нас. Нет, не кровная месть, а бескровный полушёпот Лорика:
– Ша, мальчики, ша!
Порою же, когда Лорик, страдающий язвой, особо сердит, он в раздражении негромким голосом вскрикивает:
– Будешь шалить, извещу дядю Жору. В “больный” угол поставит. Будешь долго стоять.
Чем это грозит, знают не понаслышке многие...
33.
Самое глухое сельское время – три часа пополудни. В цех наведывается дядя Жора и просится к одной из работниц в дом. С постоем слаживает вежливо, тихо, честно. Когда три рубля посулит, когда и пятёрку вынет. Хоть дело тут не в деньгах.
Работница ему в руки ключ, а сама к станку прикипает. До вечера работает в холодном поту. А дядя Жора уже до виновного с разговором. По плечу похлопывает, “до себя” приглашает. Тот в ту пору не прекословит.
Вот так и завлекает к себе дядя Жора виновного, а там по выбору: то ли порка ремнём сыромятным ошипованным, то ли несказанное рукоприкладство, порой до увечья. То пальцы так повернёт, что назад не воротятся, то ещё чего учудит...
В цехах среди людей физически ущербных, зачастую, не сразу бросается в глаза ещё один новый калека, и порою навечно. На беседах с дядей Жорой виновному вталкивался в рот кляп, а по отъезду оказии хозяйке полагалось самой провинившегося отхаживать. Когда же случались крики, и брань донельзя какая, то дядя Жора бил люто одними кувалдами кулаков. И хоть насмерть никого не забил, но вот рёбра крушил не раз.
Лепо ли в это верить. Ведь дядя Жора не вгонял иголки под ногти, и не брал под локотки. Просто так само собой получалось, калечил. В такую-то пору случайно наезжал в такое село узкий специалист, скажем, раскройщик целлофана, заместо заболевшего вдруг “дядьки” аль “хлопца”, и старательно кроил сотню за сотней целлофановые пакеты, и дело аж никак не страдало.
Но столь же незаметно, недельки так через две, в лучшем случае, пришлый садился на какой-нибудь повидавший виды заезженный драндулет, и отбывал восвояси.
Вторично на себя беды накликать редко кто смел. И так велось несколько лет, изо дня в день.