34.
Случались и проверки, и ревизии, с оказиями и без. Кто уже припомнит теперь “Зубровку” или “Малиновку”, или “Спотыкач” с шампанским под поросёнка с “хрончиком”...
А проверяющие – всё те же люди. Всё это они и ели и пили в специально отведённых “голубых” комнатах колхозных и совхозных столовых. Проверьте, эти комнаты и сейчас есть, но только кто его знает, что по нынешним временам там только дают.
Ну а даже, если не бог весть что, то у всякого времени своё понятие изобилия, свои соблазны и свои извинительные причины, чтобы всё это принять, потребить, и тогда будь что будет на что-то да закрыть глаза. А во времена-то застоя. Поверьте, всё это было...
А что же до очередного провинившегося перед Лориком Кицеманом? Многие порывали, хотя и стоило это немало. Но в Киеве были и другие “профи”, и всё было в том мире повязано.
Библейское уходя-уходи не проходило. Уходя, раствориться было нельзя. А у каждого из живущих был на земле паспорт, а в нём прописка, а очень часто прописку менять было нельзя. Были жёны и матери, были отошедшие от суетных дел отцы, и, наконец, были дети. На них возлагались надежды...
Короче, отход от дела стоил не всегда одинаково, но никогда не менее “тонны”. В таких случаях мы с Дорфманом просто ездили по адресам. Мы не были ни рэкетирами, ни инкассаторами. Но после нашего посещения гарантировался личный земной покой и мир вашему дому.
Что было в иных случаях, мы просто не знали. Иные же, уже наказанные, ни с Лориком, ни с делом не порывали в силу неустроенности судеб. Такие после наказания получали даже больничные. И вот тогда, случалось, какой-нибудь цеховик пускался в загул, и по этому поводу многие прочие посвящённые или наслышанные могли съязвить:
– Посмотрите на жизнерадостность Лёвы! Он получил подъёмные от дяди Жоры.
В такие минуты подлетевший цеховик горько молчал. Порой и покрутить этому парню у виска ему было нечем. Тот самый палец, которым обычно крутят, лежал у него теперь в коробочке из-под метиз до времени, когда такие, как он, расквитаются с дядей Жорой и вобьют в него свои рёбра и пальцы. Но не пришлось.
35.
Дядя Жора умер скоропостижно, и хоронили его степенные люди. Надрывали сердце тоской подольские лабухи, раздувались щёки у трубачей, надрывно рыдала вдова.
– Кого хоронят? – с почтением перед смертью спрашивали немногие прохожие. Остальные суетно пробегали по-прежнему мимо.
– Хоронят сапожника-инвалида, – угрюмо отвечал дворник. И от себя добавлял: – Редчайший случай, ни в жисть не пил. Только и бед человеку было, что культяпка вместо ноги. А силёнок хватало. Да, вот только инсульт, будь он трижды неладен.
Похоже, и в самом деле дядя Жора скончался от гипертонического приступа, да вот только всё ещё поговаривали, что в последний свой час тюкнулся головой покойник не об косяк своей двери в мастерской, а об обух топора, где только и нашёл...
36.
А в мае вдова дяди Жоры вполне опрятно вышла вторично замуж. С видами на сожительство с ней грешно настаивал пьяница Кристофор, грек-пиндос чистых кровей и прекрасный сапожник.
После свадьбы они зажили мирно, сыто и непробудно пьяно. Клиентура дяди Жоры от Кристофора не отошла. Обувка в Киеве по-прежнему рвалась, и работы греку хватало. Только Лорчику было указано на двери, и, честно говоря, он даже вылетел в проём домашних дверей, и косяков дверей не порушил. Обиду запомнил крепко, но из-за светлой памяти к дяде Жоре Кристофора не трогал.
С тех пор вздохнули и цеховики. В империи целлофаночников началась перестройка. Они уже готовы были выпускать прокатные станы под четырёхцветный линолеум, и Кицеман без полиции нравов их даже устраивал. Ведь никто не сбрасывал со счетов, что у таких, как Кицеман, вся атрибутика теневого гешефта. Голова, деньги, связи.
37.
На похоронах дяди Жоры мы с Дорфманом таскали на себе гроб. Было с нами ещё несколько парней. В квартиру после милицейского и медицинского освидетельствования пришёл старик кантор из синагоги.
Он пел старческим надрывным голосом, напоминавшим блеющего козла. Но, правда, он и сам был наслышан о своих вокальных данных, и безобразное пение стояло в квартире ровно столько, сколько его могли выносить.
Как только из глаз Кристофора перестали капать нечастые крупные слёзы, кантор смолк, снял ермолку, расстегнул талас, сказал по-русски: “Спасибо”, и сосредоточенно подсел к столу.
Поминать дядю Жору Лорик прислал молодёжь. Самого его не было. Он был в роли Кукольника. Где-то по телефону всё хлопотал о месте на кладбище, качестве гроба, об ансамбле лабухов из киевского объединения музыкантов, где имелся свой Агасфер, вершивший судьбы молодых дарований.