Зато особо отчаянно вела себя группа возраста двадцать шесть. Но вся беда, что самому Лорику Кицеману было сорок семь, и управлял он разветвлённой империей “целлофаночников”, которые по всей республике: в самых глухих её уголках, в отдалённых умирающих сёлах прессовали кульки для солений по цене от четырёх до десяти копеек за штуку. Эта невинная затея приносила миллионные барыши, и Лорик прочно кис на своих миллионах без настоящей любви и волшебного kiss...
И хотя в повседневной жизни Кицеману женщин хватало, потребовались мы, гороховые шуты и беспристрастные судьи, для того, чтобы однажды предложить Лорику одну-единственную блондмисску, Кицеманшу до мозга кости и почти королеву мира.
9.
Полчаса тому назад ко мне позвонил Дорфман.
– Сэр Гарик?
– Привет, тюфяк, – отрезал я телеграфно. – Ну?
– Приезжай, – с демоническим торжеством процедил тот. Мне пришлось встать и пойти.
Повидавший своё “Запорожец” купался в тени разлапистых клёнов. Во дворе пахло резиновыми ботами, болотной тиной и домашней выпечкой.
Когда-то бабуле отлично пекла. Увы, сейчас она вояжировала. Во всей неторопливой жизни своей она никогда не проехала ни единой лишней трамвайной остановки, а тут, отплясав какое-то невероятное “семь сорок” на перроне киевского вокзала, уехала навсегда.
10.
“Уйдёшь – не вернёшься”, – гласит старая как мир приговорка, слетевшая однажды с мамеланге в окрестное многоязычье. Теперь я это уже хорошо знаю. В прежде в очень шумной тесной квартире нет ни Марика, ни её. Слушайте, но хотя бы что-то есть в этом расторженном нами, людьми, улье, в этом нашем маленьком человеческом мире. Бабуле сказала бы – есть, и вспомнила бы старый затрёпанный анекдот.
У старого еврея большая семья: жена, дети, внуки, зятья, невестки и даже бабушка. Все они живут в одной комнате.
Еврей бежит к раввину: гвалт!
– Заведите себе козу, – советует раввин. Советует мудрец, и еврей заводит себе козу. Дальше – больше. По совету раввина в квартире появляются кошка, пёс, петух, попугай. Дальше некуда. (О, вечный Шолом-Алейхем!)
В один базарный день измученный старик продаёт всех животных, и в квартире наступает рай.
Зайги_зунд, бабуле! Ты не курица, хотя Марик осёл. Да и что мы, малые мира нашего. Ходят слухи, что Ларису Мондрус – известную пленительную, вечно мурлыкающую лирические “песёнки”, жизнь качнула в петлю. Актриса пела в Москве, ей рукоплескали во Владивостоке, повесилась она то ли в Хайфе, то ли в Тель-Авиве.
Сказывали, что повесился в США и известный киевский гинеколог Блатной, и поникли головой многие малые, но нация ехала.
С нацией кто-то ёрничал, то учтиво открывая перед ней, то назидательно прихлопывая границу. Граница на замке превратилась на границу с навесной на ржавых петельках дверью (на всякий случай из бронетанкового металла).
Целые поколения, уже не знавшие языка: ни идиш, ни иврита, даже во сне в качестве священного кабалистического заклинания, твердили слово “ОВИР”. В одном этом слове смешались все были и небылицы. А может быть, всё, что за все эти годы с нами происходило, было одной огромнейшей небылицей, которую кто-то злой выдумал и всем нам рассказал.
И только умалишённый старик в древней ермолке, пробегавший в полуденный июньский зной по улицам Симферополя, в уже забытый год Чернобыльской катастрофы, как-то безумно и очень громко шептал: “А штыл ундер вельт! Спокойствие в этом мире”! – “Мир вашему дому!”
11.
В песнях тех лет было – мир дому твоему, мир дому моему, был, наконец, миру мир, но никогда не было мира нашему совместному дому. “Мир нашему дому!” – шептал безумный еврей. Что больше в мире может быть значимо в нашем мире? А ОВИР? Да что ОВИР, он не более чем синоним мирской суеты.
Мир нашему дому – в унисон наших сердец, единением народов и наций. Вот-вот смажутся границы, и воплотится предрекаемая пропаганда, и миру явится единый, советский народ. Минуточку! Позвольте отметить, это вроде как все люди братья, но только я не китаец. Советский народ – так советский народ, но всё-таки я – еврей.
Чего мы боимся? Мы пуще всего боимся сказать, что мы есть мы, и при этом ничего взамен не потребовать. Ведь это же так естественно – вырастать плотью от плоти материнской и врастать в века теми, кем нам по природе естественно быть.