– А кто вы? – на этот раз очень настороженно спросила Елена.
– Мы – люди, – ответил за меня погулявший вдоволь на воздухе жизнерадостный Дорфман. Для себя же он неожиданно вспомнил, что дядя Жора благополучно скончался от гипертонического удара ещё в конце прошлого месяца, и теперь можно было блажить. Пока ещё Лорик Кицеман найдёт достойную замену покойному! Правда, и с самим Лориком не следовало бы шутить, а не только с ныне покойным мастером заплечных дел и искалеченных тел. Последний мог быть только следствием: строгим, но справедливым и очень исполнительным Наказателем.
21.
– А чем вы докажете, что вы – это вы? – решила наехать на нас блондмисска.
– Поступим так: Дорфман пойдёт ещё раз погулять по лесу, а я постараюсь тебя решительно убедить. Согласна? – предложил я.
– Это ещё не доказательство, хотя и аргумент. Я слабее вас, я всего лишь молодая хрупкая женщина. Что вы ждёте от меня? Унижения? С кем в очередной раз прикажете быть? – в голосе у неё появились слезливые нотки. Но это ещё не было чувством животной опасности. Скорее наоборот. Блондмисска явно за себя отвечала.
Я начинал понимать, что она просто по-сучьи, с азартом недавней нимфетки и с опытом страстной нимфоманки пытается разбудить меня на соитие.
– Чёрт с ним! – я поддался. Дорфман моментально всё понял, и сказал нам “адью”.
22.
Поздно вечером в квартиру Лорика была доставлена миссис Кицеман и почти королева мира. Четыре часа до этого она блажила и полоскалась в центральной иегупецкой бане. Приняв на себя вверяемый нами сан, она не избавилась от очень странных понятий о том, что имела право желать всё та же королева мира.
Из всего, что пожелала она, больше всего запомнился душ из шампанского, исторгаемый из десяти бутылей, прямо в жестяную банную шайбу с прокрашенным на днище масляной красной краской инвентарным номером “47”.
Сначала она пила из этого ушата, затем пополоскала в нём ноги, а затем всю эту потно-шампанскую смесь выплеснула себе на влажную обнажённую грудь. После этого её потянуло на песни. Пела она с тихой душевной тоской:
Сшей мне белое платье, мама.
Вышей золотом рукава.
Сядь по левую руку, мама,
а по правую сядь, сноха.
Как поеду я в лодочке белой... –
Здесь она пьяно разрыдалась и плюхнулась в холодный бассейн, из которого её опрометью выловил Дорфман, и, полузахлебнувшуюся опять внёс в сауну и положил на нижний полок. Здесь он мастерски размял ей грудную полость и спину, отшлёпал берёзовым веничком по призывным вздутиям ягодиц и предоставил мне посмотреть её глазные зрачки. Из недавних узких зрачков разворачивался медовый растр трезвеющего сознания. Блондмисска приходила в себя.
Голову мыла тщательно, желала бархатным пивом, но обошлась желтками чьих-то доморощенных кур. Волосы отжала пёстрым махровым полотенцем, “курнула” напоследок заначенную “зелёненькую” и решила однозначно:
– Поехали!
22.
Ахнула тётя Таша.
– Это такую-то красулю – старому поцу? И на что только? Его гармидерных курв, – тут она ещё что-то сказала, – я видела. Не дури, девка. Не лезь в петлю. Лорик – не человек!
– Но он хотя бы мужчина?
– Лорик – это торба с прорвой деньжат. Да, это пропасть денег и море бабьего горя...
Тётя Таша театрально всхлипнула и загрызла непоказным хвостиком ржавой селёдки полураскисший молочно-шоколадный пломбир. Затем она икнула, громко выпустила из себя животные газы и набожно перекрестилась.
Мы вышли из сауны, оставив там две зелёных бумажки определённого номинала. Такие банкноты Лена увидала впервые. Это были деньги империалистического, недружественного государства.
23.
Лорик не спешил нас лицезреть даже после того, как мы с ним переговорили и вышли на решение, что с сегодняшнего дня Лена будет жить у него.
Встречу назначил к десяти, и ещё целый час мы проболтались беспочвенно на Кресте, где к нам тянулись разно-всякие с определёнными целями и чувствами.
Среди прочих пообщался со мной знакомый учитель танцев – старый и одинокий.
Поздоровался он только со мной, ни на кого более не обращая внимания. Это был известный в городе Акулин Лазарь Артекович, великосветский лев и старейший иегупецкий гомосексуалист. Подстриженный бобриком, тонкий эстет, он глубокочувственно носил крупную театральную бабочку и продвигался по жизни как-то особо, бочком-с.