Не бросая работу в типографии, Таратута поступил в Институт иностранных языков, на вечернее отделение.
В душный июльский вечер, через день, после того как Таратута сдал последний государственный экзамен, а Адель перешла на третий курс Полиграфического института, Аглая Николаевна умерла. Умерла она так же бесшумно и стремительно, как жила, прикорнула с книжкою в уголке дивана, уснула и не проснулась.
Похоронили ее на Ваганьковском кладбище, в могиле мужа.
... Адель и Таратута не устраивали поминок, они даже и не знали, как это делается. После похорон они просто вдвоем вернулись домой и долго, до самых сумерек, сидели друг против друга у открытого окна, и молчали, курили. Может быть, им это казалось, но какая-то удивительная тишина стояла в тот вечер — и в доме, и во дворе, и даже на улице. Когда старинные часы, которые так тщательно каждый понедельник заводила Адель, пробили одиннадцать, Адель вздохнула и сказала:
— А я выхожу замуж.
— За кого? — тупо спросил Таратута, чувствуя, как у него что-то обрывается внутри и появляется противная тошнота в коленках.
— За одного человека! — сказала Адель, и глаза ее в темноте сверкнули неожиданно по-кошачьи. — Он иностранец. Нам обещали дать разрешение, мы поженимся, и я с ним уеду. А ты оставайся. Ты же здесь прописан.
— Я тоже уеду! — сухо сказал Таратута. — У нас еще не было комиссии по распределению, но мне уже сказали, что на меня есть заявка из Одессы.
— Ну, тогда квартиру придется сдать, — сказала Адель и, наклонившись, положила руку на руку Таратуте. — Тебе, наверное, хотелось бы что-нибудь иметь на память о маме? Возьми "Декабриста Лунина", хочешь?!..
... В давние двадцатые, тридцатые годы профессор истории Андрей Александрович Викторов начал собирать коллекцию миниатюр. Коллекция была небольшая, но собиралась с большим пониманием и любовью, подделок или дешевки Андрей Александрович не брал, и, когда Аглая Николаевна уезжала с Аделью в эвакуацию, единственное, что взяли они из дому, — была эта коллекция миниатюр. И ее же, первым делом, вновь развесили они на стене в первый день, в первый час по возвращении в Москву. Когда покупка нового зимнего пальто, или болезнь, или поездка в Крым наносили непоправимый урон семейному бюджету, в доме Викторовых неизменно появлялся худой длинноносый старик, с одышкой, с шаркающей походкой, с очень внимательными беспощадными глазами.
Адель и Семен ненавидели его до глубины души.
— Ну-с! — говорил длинноносый, вытаскивая из бокового кармана большую лупу в черепаховой оправе, и принимался тщательно изучать миниатюры, хотя и до этого видел их уже не один раз.
Аглая Николаевна — наверное специально для Адели и Семена — делала вид, что расстается с экземплярами коллекции без жалости, легко и только в том случае, если длинноносый тыкал желтым пальцем с обкусанным ногтем в миниатюру, на которой был изображен молодой человек с высоким крутым лбом под спутанными волосами, с открытым лицом, в белой рубашке с отложным воротником а-ля Байрон, Аглая Николаевна говорила коротко и решительно:
— Нет! "Декабрист Лунин" не продается!..
Никаких доказательств, что молодой человек на миниатюре был действительно декабристом Луниным, Аглая Николаевна не приводила, очень сердилась, когда кто-нибудь пытался с нею по этому поводу спорить и требовала в таких случаях доказательства от обратного:
— А докажите, что это не декабрист Лунин!..
... Несколько раз уже из Одессы Таратута писал Адели по адресу, который она оставила ему на прощание. Но письма возвращались обратно, с пометкой "адресат выбыл".
... Обогнув памятник герцогу Ришелье, вокруг которого как всегда толпились иностранные туристы — и худенький, изящный герцог стоял, как Зевс-громовержец, озаряемый вспышками "блицов" — Таратута пошел по Пушкинской улице вниз, к вокзалу.
Ему смертельно не хотелось возвращаться в опостылевшую гостиницу, в безликий, пахнувший хлоркой, опостылевший гостиничный номер, и он, перебрав в уме всех своих немногочисленных одесских знакомых, решил навестить Алешу Тучкова.
Во-первых, Алеша был хром, передвигался при помощи двух костылей и почти наверняка сидел дома, а, во-вторых, с Алешей можно было ни о чем не говорить, а просто сгонять несколько партий в шахматы.
Проходя мимо подъезда двадцать второй поликлиники, в которую ему завтра к часу дня предстояло явиться, Таратута усмехнулся. Ему неожиданно вспомнились слова этого толстенького неуклюжего майора: