— Разумеется, — говорю я и говорю неправду, потому что я так замучился с этим Сашкой Потемкиным, что уже, наверное, целый месяц не читал никаких газет.
— Мой гениальный друг синьор Томазо Сальвини приедет в Одессу ровно через неделю, — продолжает Кастаки. — Он будет играть в цирке знаменитую пьесу английского драматурга Шекспира "Юлий Цезарь". Из римской жизни.
Я киваю головой, на всякий случай, но ничего не говорю, жду.
— Так вот, господин Раевский, нам нужны римляне! Нам нужна толпа, нам нужны сенаторы — ну, одним словом, римляне! И побольше!
Я глотаю слюну и спрашиваю:
— Сколько?
— Тысяча человек, по крайней мере.
— Молодые или постарше?
— Молодые, — говорит Кастаки, смотрит на дамочку в пеньюаре и грустно улыбается. — Из молодых, в крайнем случае, можно сделать старых. Наоборот, к сожалению, получается много хуже.
— Когда вам нужны, господин Кастаки, эти тысяча человек? — спрашиваю я.
— Завтра.
— Хорошо! — говорю я и встаю.
Кастаки и дамочка в пеньюаре начинают смеяться. Они смеются, а я стою, жду.
— Неужели, — говорит Кастаки, — вы действительно уверены, господин Раевский, что за один день вы сумеете набрать тысячу человек статистов?
Я наклоняю голову.
— Да, — говорю, — я уверен.
— Садитесь, — говорит Кастаки и снова показывает мне рукою на кресло.
Я сажусь.
— Вы нам нравитесь, господин Раевский! — говорит Кастаки, спускает ноги с дивана и наливает из большого фарфорового кофейника две чашки кофе — себе и своей дамочке. Мне он, между прочим, кофе не наливает, заметьте. Но дело, конечно, не в кофе, а дело в том, что он говорит. А говорит он следующее:
— Когда мы с Таточкой приехали в Одессу — а приехали мы два дня назад — мы просили знакомых, чтоб нам порекомендовали молодого, энергичного человека. Нам порекомендовали вас, господин Раевский. И теперь я вижу, что порекомендовали не зря. Но меня удивляет, господин Раевский, что вы не спрашиваете — какие условия. Или вас условия не интересуют?
Я говорю:
— Интересуют.
Кастаки со своей Таточкой снова начинают смеяться. Они смеются долго, а я сижу и молчу, как таракан. Наконец, отсмеявшись, Кастаки вытаскивает из кармана халата платок с монограммой, вытирает глаза, оглушительно сморкается и говорит:
— Условия, господин Раевский, такие — каждый римлянин за участие в репетиции получает полтинник, а за участие в спектакле — рубль. Вы получаете за репетицию десять рублей, а за спектакль двадцать. С вами расплачиваюсь я, а со статистами расплачиваетесь вы. Если завтра, как вы обещаете, будет тысяча человек — они должны явиться к цирку в десять часов утра — тогда, господин Раевский, я выписываю вам чек, вы получаете в банке деньги и сами, лично, во время всех гастролей моего гениального друга Томазо Сальвини, рассчитываетесь со статистами. Вас устраивают такие условия, господин Раевский?
...Я вышел из "Лондонской", друзья мои, я не вышел — я вылетел, как на крыльях. У меня дрожали ноги, и лицо было мокрое, как будто я купался. Причем лицо у меня горело, а ноги были холодные. Я сел в пролетку и приказал извозчику:
— В Университет!
Но по дороге я еще заехал в цирк, выяснил кое-какие подробности, а уже оттуда — в университет. Я оставил извозчика ждать — если пошли такие дела, то кто считает копейки — а сам подошел к швейцару, приподнял шляпу и спрашиваю:
— Господин швейцар, вы не могли бы мне сказать — в какой аудитории читает сегодня лекцию господин профессор Квачевский?!
Между прочим, об этом профессоре Квачевском я не имел ни малейшего понятия — кто он и что он, и какие лекции он читает. Просто я слышал — об этом говорила вся Одесса — что его хотели уволить из университета, студенты устроили целый трам-тарарам, чтоб его оставили. Ну, и я рассудил, если студенты не хотят, чтоб профессора увольняли, то на лекции его должно быть больше всего народу. И я оказался прав. Профессор Квачевский читал свою лекцию не где-нибудь, а в актовом зале. И читал он — это же надо, друзья мои, чтоб было такое совпадение — теорию римского права! И народу было видимо-невидимо, яблоку упасть было негде! Ну-с, господин профессор Квачевский заканчивает свою лекцию, ему бурно аплодируют — тут выскакиваю я, я поднимаюсь на кафедру, я, кажется, слегка даже отталкиваю в сторону господина профессора, и я кричу — у меня ни до, ни после-никогда не было такого голоса, как в этот день.
— Господа студенты! — кричу я. — Через неделю в Одессе начинаются гастроли величайшего трагика синьора Томазо Сальвини! Кто хочет увидеть спектакли с его участием — поднимите руки!