— Хитро, — пробормотал Таратута.
— А ты говоришь — чаевые! — с воодушевлением сказала Алла. — И это, миленький, один всего лишь пример, а их... Такие есть номера — закачаешься... Объяснять только долго!
Гремя сапогами, вошли в ресторан двое военных, два майора. У обоих были совершенно остекленевшие бутылочного цвета глаза и нарочито-четкие движения.
За столик они не сели, а прошагали прямо к буфетной стойке, заказали по чайному стакану водки и по бутерброду с вареной колбасой; без удовольствия, словно выполняя ответственное задание, выпили, заели колбасой, расплатились и направились к выходу.
Уже в дверях один из них — тот, что был помоложе, — обернулся, поднял руку с оттопыренным указательным пальцем и громко сказал:
— Прошу учесть, что римский Ко-зи-лей был разрушен! Ясно?!
— Ясно, — ответила Алла и пообещала,— учтем!
Майоры ушли.
— Пьянь несчастная! — сказала Алла.
Таратута допил коньяк и со вздохом сожаления поставил пустую рюмку на стол, поставил очень аккуратно, но она почему-то упала и едва не разбилась.
Таратута засмеялся, облизнул языком пересохшие губы. У него кружилась голова, перед глазами плыли какие-то веселые радужные пятна, и в одном из этих пятен то появлялось, то исчезало Аллино лицо. Иногда целиком, иногда по частям — нос, ухо, глаза, челка.
— Я на ней женюсь, — решил Таратута. — Женюсь и возьму с собою в Израиль. Мы будем жить счастливо и умрем в один день. Сейчас я ей все это скажу, но сначала нужно еще выпить!
— Нужно еще выпить! — сказал он вслух.
— А тебе не хватит? — спросила Алла.
— Ха-ха! — сказал Таратута.
Алла поднялась, забрала пустую рюмку и ушла.
Таратуте захотелось петь. Но сколько он ни старался, он не мог припомнить ни одной, подходящей к случаю песни. Он покрутил головой и с испугом обнаружил, что куда-то пропала компания очень некрасивых мужчин. Только что сидели, пили пиво — и вдруг пропали.
— Где они? — спросил Таратута, хватая за руку проходившую мимо кривую официантку Лизку.
Но Лизка, вместо того чтобы ответить по-человечески, вырвала руку и крикнула визгливо и непонятно:
— Какой с него калым?! Он уже и так левым винтом пошел!
Таратута обиделся, и голова у него перестала кружиться.
Алла вернулась, поставила на стол графинчик с коньяком и рюмку, озабоченно спросила:
— Ты — как?
— Превосходно! — сказал Таратута. — А что за калым?!
— Выкуп, — объяснила Алла.
— Почему? — спросил Таратута.
— Ну, это если ты хочешь, — не сразу ответила Алла.
Она покосилась на Таратуту, закурила, выпустила колечком дым, повторила:
— Если ты хочешь... Надо заказать шампанское и какой-нибудь закуски... Для всех — для буфетчицы, повара, Лизки... Посидим, погуляем, и тогда они отпустят меня к тебе... Но это, конечно, не обязательно! — добавила она, вдруг как-то заторопившись и глотая слова. — Это они так предлагают, а ты уж сам... Это, как говорится, тебе решать... И ты не думай, что я...
Таратута тупо поморгал глазами и спросил:
— А шампанское дорогое?
Алла усмехнулась:
— Ну, вот об этом уж ты, как раз, не волнуйся. Твой счет оплачен. Заранее и даже с верхом. Мне Валерий Исаевич перед отходом пятьдесят рублей дал. Сказал, если ты загуляешь, так чтобы все было тип-топ.
— Валерий Исаевич?! Какой Валерий Исаевич?
— Что значит — какой?! — развела руками Алла. — Ну, он же провожал тебя, я из окна видела. Ну, Валя-часовщик!..
...Они повесили на дверях, снаружи, с двух сторон, таблички с надписью "Ресторан закрыт". И постелили свежую крахмальную скатерть... И погасили верхний свет, оставив гореть только уютную настольную лампу. Алла сидела рядом с Таратутой, напротив буфетчица и повар Игнатий Игнатьевич — очень худой человек неопределенного возраста, беззубый, но в таких же, как у Таратуты, фасонистых роговых очках.
А кривая Лизка приплясывая принесла ведерко, из которого торчали серебряные головки бутылок шампанского; игриво подмигнула Таратуте здоровым глазом и снова умчалась на кухню — за закуской.
Повар Игнатий Игнатьевич очень длинными белыми пальцами вытащил из ведерка бутылку шампанского и, сдирая с горлышка серебряную обертку, вежливо спросил у Таратуты: