– И никакого наказания не боятся. И бывает ли им это наказание? – мудро заметил ее сын.
– Может быть, Бог от нас устал и все пустил на самотек? И ничего никому не бывает за их зло? – с заметной горечью произнесла обычно молчавшая при чужих Аня.
И опять, как в начале дня, заблестели в ее глазах слезы.
– А может быть, бедняку стоило лучше следить за своей овечкой, раз он ее так сильно любил? – раздраженно спросила вдруг Любочка. – Почему бедняки всегда дают себя обокрасть? Может, с ними что-то не то? Может, они ущербные какие-то?
Люба не выносила, когда мама делалась грустной. От отчаяния и невозможности помочь она немедленно начинала «лезть на рожон», как называл это ее состояние папа Миша.
– Слушай, Любань, а ты – ума палата, – уважительно восхитился Федор, Женькин отец. – Под таким углом взглянула…
– А богатые – не ущербные? Так и норовят ухватить чужое, хоть у самих уже из ушей лезет, – тут же возразила его супруга, любившая вступать с мужем в горячую полемику по любому вопросу.
– Получается – ущербные все, – подвел итог Миша. – То есть все не без греха. Но только тот, кто заведомо сильнее, и отвечает потом по полной программе.
– А бедняк не ответил по полной, по-твоему? – не унималась Люба.
Но тут в общий разговор вступил заскуливший немыслимым басом щеночек.
От звуков его богатырского плача всех присутствующих почему-то разобрал дикий смех.
– Любань, – добродушно поинтересовался Федор, – как думаешь, может, это не щенок вовсе, а?
– А кто? – насторожилась Люба.
– Почем я знаю? Дикая лошадь Пржевальского, например. Вырастет и задаст нам жару. Жеребят нарожает. Будут у нас на лоджиях пастись…
– Может, и лошадь, пап, а может, корова? – согласился Женька, отправляясь за тряпкой: на полу после прохода «не мышонка, не лягушки, а неведомой зверушки» образовалась более чем солидная лужа. – Зато все нас уважать будут.
И с этим трудно было поспорить.
– А где ее место будет? – спросил Миша. – Кто будет главный хозяин?
– Мы, – хором заявили Люба с Женькой.
– А давайте ей на лоджии конуру построим, – вполне всерьез предложил Федор. – Кавказцы – они же на улице привычные жить, на дворе или при отаре.
Весь их этаж опоясывала широкая лоджия.
Дом строился по индивидуальному проекту. Архитектор явно воплощал мечты собственного детства о катании на велике по балкону, о свете, широком обзоре и удивительном покое, возникавшем у каждого, кто входил в дом. Сейчас-то все владельцы квартир понимают, как повезло им тогда, в лихие девяностые, что на их вложенные деньги действительно построили дом, причем такой, какой планировался изначально. И деньги затрачены – сейчас даже смешно вспоминать какие.
Когда только-только заселялись и не знали еще, что станут с соседями почти одной семьей, собирались лоджию разгородить так, чтобы не мешать посторонним и не нарушать чужое частное пространство. Но вскоре разобрались друг в друге, и лоджия так и осталась единой и неделимой. И действительно, сколько кругов на своих трехколесных машинах нарезали дети – не сосчитать.
Теперь вот можно для зверя конуру поставить. Пусть охраняет дом на подступах с воздуха.
А пока самое правильное место – бывшая детская.
И пусть Мишутка сама выбирает, к кому пойти, когда соскучится.
Перед сном счастливая Любка забирается в кровать к родителям.
Давно уже не приходила – взрослая! Но сейчас она по-щенячьи запрыгивает между мамой и папой, ласкается.
– Мамочка, папочка, какая же я счастливая! Какие вы хорошие!
– И мы счастливые! И ты хорошая! – смеются Аня и Миша.
Они устали. И – жутко соскучились друг по другу.
– Любка, все! Спать пора! Ты теперь мать, тебе высыпаться надо. А то с утра, чувствую, не в ванной засядешь, а полы будешь мыть, причем неоднократно, – гонит отец.
– Ну вот… В кои-то веки… Захотела к вам… – Люба притворяется обиженной, но уходить не собирается. – Мам, расскажи, как я родилась…
– Я же тебе сто раз рассказывала…
– Ань, я ж говорю, у нее проснулись материнские чувства, она теперь хочет обмениваться опытом, – поясняет Миша.
– Тебе про роддом рассказать? – уточняет мама.
– Да! Как там все было… Страшно, да?
– Я тебе завтра все-все расскажу. Договорились? – выпроваживает Аня дочку, вытягивая ее из недр супружеского ложа.
Миша, как падишах, любуется своими девочками: женой в тоненькой шелковой рубашечке и дочкой в мягкой просторной пижаме. Как есть: мать медведя!
Наконец дверь спальни заперта. Они снова вместе. И нет никакого сна и усталости. Есть только они двое, их счастье и понимание желаний другого.
– Думал, взорвусь, – шепчет Миша своей Анечке в самое ухо.
– И я – дождаться не могла.
– Будь моей, – просит муж.
– Я – твоя.
– Будь совсем-совсем моей, – повторяет он.
Словно первый раз они вместе. Словно не проснутся в объятиях друг друга, не соединятся снова…
– Да, – отзывается жена, – я твоя. Совсем-совсем.
Уже засыпая, они слышат, как воркует со своей «малюткой» Любка.
– Давай на выходные в Венецию слетаем, – шепчет Миша. – Вдвоем. За Любкой Ира присмотрит.
– Давай.
– Так я завтра с утра билеты в Интернете подыщу. И отель.
– Отель только наш, другой не надо, – велит Аня.
– Договорились: только наш, – соглашается муж. – Спи.
Они не знают – и откуда бы им знать, что никакой Венеции на выходные им не положено. Судьба уже распорядилась по-своему. Но человек предполагает…
И Аня в полудреме сначала думает о Венеции, о том, что обязательно в этот раз возьмут они гондолу, поедут обнявшись по всем каналам. Весна, как хорошо… Там должно быть совсем тепло. Потом вспоминает она тот самый роддом, о котором просила рассказать дочка.
Как Любочка рождалась…
Что рассказать? Историй много…
Пусть подрастет еще. Или уже пора? Женские истории… Конца им нет…
Патология
– В общем, один любовник был у нее американец белобрысый. Как моль такой. И кожа розовая, а когда загорит, так и вообще красная, но он довольно редко появлялся, только по бизнесовым нуждам когда. А второй – армянин, тот все время. Черный. Шнобель крючком, грудь мохнатая, как у шимпанзе. А муж – наш, Ваня, морда колом, громадный, бычара. И вот она залетает и не знает от кого. Все как раз трое были при теле. Ей тридцать девять, ну, по виду не скажешь, а что есть – то есть. Три аборта сделала в восемнадцать, подряд, по дури, а потом и не беременела. И врачи сказали: все – спи спокойно, дорогой товарищ. Она и спала с горя со всеми. А тут – вот те на! И не знает от кого, главное. Приходит ко мне, чё делать, говорит, не знаю. Это, типа, мой последний шанс, буду рожать. Ну, говорит, если от Дэна, это, значит, еще ничего, ну, будет беленький, если чего. А если от Сумбатика? И реветь начинает по-страшному, потому что если от Сумбатика, то все – хана, ни с кем не спутаешь: и ребенок точно весь шерстяной родится, и носяру не скроешь.
А ты (я ей советую) пока своему-то ничего не говори, найди какую-нибудь древнюю фотку армянского или еврейского мужика и скажи: «Слышь, Вань, я дедушкину фотографию нашла. Вот не пойму, похожи мы с ним, нет. Ты посмотри, сравни». Ну, он, конечно, сначала ужаснется (ты пострашней найди, побородатей), а потом – чего ему? Ну, дедушка и дедушка. Ему с ним детей не крестить, дед на том свете уже давно. Но к образу привыкнет, и если чего-то похожее родится, уже сам вспомнит: «А, это он в Светкиного дедушку». И все дела… Наташ, ты открой окно, задохнуться можно.
Наташа, молоденькая, свеженькая женщина с большим круглым животиком (седьмой месяц беременности), лихо залезла на высокий подоконник и открыла фрамугу.
– Наташа, ну что вы делаете, ну разве так можно в вашем положении? – укорила ее Эля, женщина постарше, положив раскрытую книгу на одеяло и глядя поверх очков на окно.