А в следующую секунду приглушенно загудела сигнализация. Шелби знала: за несколько секунд она должна отключить чертово устройство – иначе оно заверещит на весь квартал или, того хуже, поднимет тревогу в ближайшем полицейском участке. И пяти минут не пройдет, как город огласится воем сирен и замерцает полицейскими мигалками.
«Боже мой, да где же эта штука?» Шелби пробежала два шага, ударилась обо что-то бедром и выругалась сквозь зубы.
Би-и-и-п! Би-и-и-п! Би-и-и-п!
Обливаясь холодным потом, она включила фонарик. Луч света зашарил по стенам небольшой приемной. Стол секретарши, стена, настенный календарь... Ага, вот и контрольная панель – совсем рядом со стенным шкафом! Пробормотав краткую молитву, Шелби обогнула стол и бросилась туда.
Код! Сигнализация отключается цифровым кодом. Шелби набрала день рождения отца.
Сигнализация не отключилась.
«Черт побери! А что теперь?» – лихорадочно соображала она.
Может быть, день рождения матери? Почему бы и нет? Ведь судья меняет цветы на столе, ухаживает за могилой.
Би-и-и-п! Би-и-и-п!
Вот черт! Не сработало. Что же остается? В полном отчаянии Шелби набрала свой собственный день рождения. Писк внезапно смолк, и в пустом здании воцарилась тишина, прерываемая лишь гулким биением ее сердца.
Слава богу! От облегчения у Шелби едва не подогнулись колени; она приказала себе успокоиться и нетвердыми шагами подошла к двери отцовского кабинета, сделанной из волнистого стекла.
Очутившись в кабинете, она опустила жалюзи. В кабинете стоял слабый запах сигарного дыма. На вешалке в виде ветвистого дерева покоился один из знаменитых черных «стетсонов» судьи и забытый свитер. Письменный стол оказался неожиданно современным – пластик и металл. С одной стороны – под-носик с сигарами, пепельница и телефон, с другой – три фотографии в рамках. Свадебный фотоснимок судьи и Жасмин, маленькая Шелби и Шелби взрослая, на выпускном вечере.
Выходит, отец и вправду ее любит? Фотографии на столе, ее день рождения в качестве кода. Кто б мог подумать! Несколько секунд Шелби стояла, тупо глядя на фотографии; затем напомнила себе, что от сентиментальности один вред, да и времени нет на бессмысленные сожаления о прошлом, и принялась за работу.
Ящики письменного стола была заперты – но в своей связке Шелби обнаружила маленький ключик, который прекрасно к ним подходил. Первый ящик – карандаши, ручки, маркеры, скрепки и тому подобная канцелярская мелочовка. Ничего интересного. Второй – недавние документы, в основном касающиеся дел на ранчо; бегло просмотрев их, Шелби ничего любопытного для себя не нашла. Третий – ящик сигар и початая упаковка «Джека Дэниелса».
Итого – десять минут потрачены впустую. Смахнув пот со лба, Шелби перешла к бюро. Открылось оно без труда, и в первом же ящике Щелби обнаружила знакомую картину – папки, папки, папки с именами, расставленные в строгом алфавитном порядке. Безо всякого удивления она обнаружила, что многие досье из дома здесь дублируются.
Наконец-то!
Прежде всего она нашла и торопливо открыла досье доктора Неда Ч. Причарта. Глянцевая коричневая папка содержала в себе всего несколько документов, но, в частности, был там последний адрес доктора и записанная от руки дата смерти. Значит, судья все это время знал, что Причарт мертв, и спокойно смотрел, как дочь идет по ложному пути, тратя драгоценное время!
– Вот гад! – в бессильной ярости воскликнула Шелби. Но сама она понимала, что возмущаться глупо. Отец таков, какой он есть, всегда таким был и в шестьдесят с лишним лет едва ли исправится. По каким-то ему одному ведомым причинам он не хочет, чтобы Шелби нашла свою дочь, и делает все, чтобы затруднить ей поиски. Если уж он от собственного незаконного ребенка отказался, что мешает ему отказаться от внучки?
– Будь ты проклят, отец, – прошептала Шелби и заставила себя снова приняться за дело.
Следующей шла папка Нейва Смита. Шелби просмотрела ее на коленях, при свете фонарика. Здесь не было почти ничего нового: только бурная юность Нейва представлена несколько подробнее, да в конце Шелби нашла несколько страниц, исписанных аккуратным мелким почерком судьи – его личные заметки. Надо сказать, наедине с собой Джером Коул был весьма язвителен и в выражениях не стеснялся – Шелби прочла немало горьких слов об «индейском ублюдке», который не дает жить всему городу и, по всей видимости, кончит тюрьмой. В одной заметке судья прибавлял, что его дочь беременна – и, по всей видимости, именно от «этого ничтожества». Чего еще ждать, добавлял он, от сына горького пьяницы и индейской сучки, которая сбежала, бросив мужа с ребенком на руках?
– Чтоб ты сдох! – в сердцах бросила Шелби и, захлопнув папку, поставила ее на место.
Взглянула на часы – без четверти десять. Она здесь уже двадцать минут – и пока не нашла того, что искала. Часы на книжной полке равнодушно тикали, отсчитывая время; порой за окном проезжала машина, но в здании было пустынно и тихо, словно в гробнице. Шелби стало не по себе. Какие темные дела вершились в этих стенах? Сколько жизней здесь изменилось навсегда?
Подавив волнение, она вытащила толстую папку со своим собственным именем – и со страниц хлынула ее жизнь. Медицинская карточка, табели успеваемости, школьные характеристики – копии всех этих документов она видела и дома. Но здесь было кое-что еще. В конце папки Шелби обнаружила рукописный дневник – отец записывал важнейшие события жизни дочери. С сильно бьющимся сердцем Шелби читала скупые строчки о первом зубе и первых словах, о том, когда пошла и когда научилась читать, о смерти матери, об учебе в школе, о беременности. Было здесь упомянуто и изнасилование – несколько коротких, сухих слов, за внешней бесстрастностью которых чувствовался гнев и горечь. По записи Шелби поняла, что отец узнал об этом только от нее самой.
Слезы обожгли глаза, но Шелби не дала им воли и продолжала читать дальше. На беременности записи не кончались. Дочь не желала иметь с судьей ничего общего, но отец не терял ее из виду: Шелби нашла здесь названия своего калифорнийского колледжа, фирм, в которых работала после учебы, домашний адрес в Сиэтле. Но больше всего ее заинтересовала одна короткая запись. Сразу после сухого рассказа о родах стояла ссылка: «См. Лидия Васкес». При чем тут Лидия?
Действительно, экономка была для Шелби второй матерью. Она научила ее шить, готовить и садовничать; она посвятила девочку в тайны взросления; она бинтовала содранные коленки, давала советы, к которым Шелби редко прислушивалась, наполняла холодный дом смехом и веселыми историями о своих многочисленных родственниках.
Да, они с Лидией связаны накрепко – и такая связь не рвется с годами. Но едва ли судья это имел в виду, когда торопливым косым почерком указывал, что для более полных сведений о Шелби надо обратиться к досье Лидии. Нет, здесь кроется что-то еще. И она должна выяснить что.
Шелби отложила свое досье и принялась перебирать папки в поисках сведений о Лидии. Ее досье оказалось толще всех прочих – и неудивительно, ведь Лидия работала у судьи с незапамятных времен. Здесь Шелби нашла копии ее паспорта, вида на жительство и других документов, а также много страниц, посвященных ее родным – сестре Карле, ее мужу Пабло Рамиресу, каждому из их четверых детей. Была и ссылка на Эстеванов – они, как вспомнила Шелби, тоже приходились Лидии сродни.
Шелби задумчиво листала страницы досье. Зачем, спрашивала она себя, отец так старательно собирает сведения обо всех этих людях? Ведь никто из них, кроме Лидии и Пабло, на него не работает. В чем же дело? Что-то странное чудилось ей в таком пристальном внимании всесильного судьи к обычной мексиканской семье – странное и подозрительное.
Шелби повторила про себя имена племянников Лидии, выписанные в столбик аккуратным мелким почерком судьи. Энрике, Хуан, Диего, Мария. Четверо. Трое мальчиков и девочка. Мария – старшая, за ней с интервалом в два-три года идут мальчики. Шелби помнила их всех. Мария – ее ровесница, и в детстве отец запрещал Шелби с ней играть. Он ничего не имел против того, чтобы экономка из Мексики растила его дочь; но позволить принцессе из рода Коулов дружить с «черномазыми»... Однако Шелби не слушалась его и часто тайком играла со своей смуглой подружкой. Уже тогда она начала понимать, что отец не всегда прав.